И Елена Александровна действительно входит с подносом, на котором чай, чашки и печенье, и со словами: “Вы, наверное, устали, попейте чайку”, — ставит все это на столик и… уходит.
Это была необыкновенная женщина. Улыбчивая, но совершенно неразговорчивая с посторонними людьми, бесконечно преданная биологии, она, кажется, берегла каждую минуту своей жизни. Мало того, что всю научную литературу ее супруг читал ее глазами, она вела эксперимент свой собственный, часто задерживаясь на работе, и поскольку платили им очень мало, она без какого-либо стеснения бралась кому-нибудь что-нибудь сшить. Портних там не было, и одной моей знакомой Елена Александровна — на руках! — взялась сшить зимнее пальто. И сшила! Невероятно изящное и в тоже время теплое. Такая деятельность тогда, конечно, преследовалась, но кроме нас троих об этом никто не знал, как и не знали о других ее услугах нашей молодежи. Удивительно, как Е. А. удалось сохранить и привезти из Германии личные вещи семьи, книги, фотографии и репродукции картин в то время, когда Николай Владимирович был уже арестован и увезен в Сибирь. Их младший сын, Андрей, был парнем нашего возраста, жил вместе с ними в Сунгуле, но избегал какого-либо общения с приехавшей молодежью. Он был уже женат на скромной уральской девушке, но так же, как и мы, ходил в кино и в клуб поиграть на бильярде. Но даже когда мы с ним играли в паре и невольно обменивались репликами, на второй день на работе, кроме “здравствуйте”, никогда не скажет ни слова.
Прощались мы с Николаем Владимировичем совсем оригинально. Я уже была замужем, был апрель месяц, в лесу местами лежал снег, и сверху порошило снежком. Муж пошел за дочкой в ясли, а я спешила домой. Бегу, опустив голову, и только вижу впереди белеющие тонкие стволы берез. И вдруг у дороги вместо стволика березы широкое серое дерево. Подняла голову — стоит Николай Владимирович. Биологов тогда переводили в другое место, как, впрочем, и нас, и он ждал меня, чтобы проститься. Прощание было тривиальное, много было хороших слов об искренности моих песен, а уж какие там особые песни — смешно. Запомнилось только одно, он сказал: “Я вначале думал о тебе — какой-то серый воробей. Все скачет и скачет по лестницам, — а я действительно медленно спускаться по лестнице не умела, всегда летела бегом, взявшись одной рукой за поручень, — ничего в ней яркого нет, одна голубая шапочка. Потом понял, что это не так”. И все, больше ни слова.
Вообще же искренность, правдивость, отсутствие какого-либо лукавства, прямота были для него самыми ценными качествами человека. А я в Сунгуле много и от души пела. Утром встаю, делаю зарядку — и под холодный душ мыться, конечно, с песней. По утрам привязалась ко мне песня “Я люблю, но об этом никто не узнает, знаю я, наше счастье растет, подрастает”. А девчата, вставая, смеялись: “Что же ты провозглашаешь на всю квартиру, что об этом никто не узнает?” Много пела на репетициях, так, для собственной души, особенно хорошо пелось на озере в лодке. Мало кто представляет, как оттаивает душа, когда во весь голос в лодке на пустынном озере затянешь “Окрасился месяц багрянцем”. Пела, стоя в кузове грузовой машины, когда приходилось ехать за чем-нибудь в город Касли. И вообще, кроме работы, любое другое место в Сунгуле представлялось таким, что хотелось петь. Но все хорошее кончается быстро.