— Я спать хочу, бабушка.
— А иди ляжь.
Над кроватью, в углу, две бабушкины иконки бумажные: Никола-угодник и товарищ Сталин. И ходики — так-так — всё замиряют их друг с другом. И коврик при кровати, с детства знакомый: два оленя на опушке леса, замок чудный на горе, речка под горой. А понизу — бахрома, бахрома. Ее можно заплетать в косички… Потом, потом. Спать. Спать.
Земля обетованная
— Сайка, дай сюды!
— Исаак! — он подымает торжественно корявый палец с траурным ногтем. — Так меня зовут. Нет в Земле обетованной такого имени — Сайка. Исаак.
И сам почтительно прислушивается к своему имени.
Мятый белый стаканчик движется дальше по кругу.
— И зубы тебе там на халяву вставят?
— А вже ж. И красотуле моей тоже вставят.
— Так она ж не яврейка!
— Она со мной.
Он улыбается в три зуба, один сверху, два снизу, еще вроде есть что-то там сзади — для этой жизни хватает. А для той жизни… глядишь, много еще чего потребуется для той, новой жизни. Может, и не только зубы. А, моя красотуля? Маха довольно лыбится. Он нежно гладит ее по бритой голове (в прожарке побрили, сама попросила — во!).
Ершу не верится, что Сайка нужен кому-то в этой своей Земле обетованной. Но Ёрш молчит, потому что хотя Сайка и задохлик, зато у Махи рука тяжелая. Ужин у церковной ограды продолжается.
…Через пару недель, по первому снегу, Сайка и вправду исчезает. Маха щурится хитро. Бегает через день к Моте горбатой, храмовой дворничихе, носит по десять рубликов: Сайка обещал через нее известить.
С морозами все уходят сначала в парк, в землянки, а потом и в ангары за железкой. Но раз в неделю Маха все равно выбирается к Моте. Маха угрюма и молчалива. Если спросить про Сайку, пожалуй, сразу врежет, а рука у ней тяжелая. Про Сайку, стало быть, лучше не спрашивать.
Зима, весна, лето. Летом самая жизнь. Дни стоят длинные, подают много, бутылок в скверике — завались. Маха ходит веселая, толстая. А осенью находит себе на Москве-Третьей, под платформой, мужика. Витей звать.
Никола грибной
Готовиться к поездке Витя начал за две недели. Во-первых, перестал пить. Не совсем, конечно, а когда один был (Маха не в счет). Если вечером пускали бутылку по кругу, тогда — куда уж денешься, тогда надо было. Но он делал маленький глоток, только для виду. Да и тяжело было совсем-то отказаться — с прошлой осени ни дня не пропускал. Тут еще Маха куражиться начала: чего, мол, от беленькой рыло воротишь, в люди, что ли, надумал податься? Пришлось в сопелку дать ей пару раз, чтоб не хихикала. Когда затихла, забулькала носом, тогда спокойно ей объяснил, что не может он, такой вот, как есть, к деду Николе явиться, надо вид человеческий малость принять. И правда, дней через пять отеки с ног сошли, а к концу недели и морда стала выправляться. Бороду сбрить — и совсем ничего, но это ладно, это успеется, уже перед самой поездкой.