Ближе к полудню сходил в лес еще раз, теперь уже в дальний, за высоковольтную линию на той стороне железки. Туда дачники и городские не ходят, не знают, где через речку переправиться. Дойдут до речки — и обратно, свои же следы топчут. Местные — те знают, где жердины спрятаны, по ним и перелазят. Обратно, с тяжким уловом, — здесь же, вброд. Ничего, дома высушимся. Улов того стоит.
Пока ходил, дед Никола достал свою раму на двух колышках, растянул на ней нитки грибов, воткнул в землю на теневом сквозняке за крыльцом. Через три дня готовы, лучше, чем в печке.
И пожарку с лучком и картошечкой смастерил, управился к Витиному приходу.
— Ты не тяни: сразу, как приедешь, на свою раму развесь, а то заклекнут, хоть и не червястые.
Витя кивал.
— Может, останешься на пару дён, еще походишь? Здесь бы и посушили. Все легче тащить, и больше увезешь.
Витя с полным ртом мотнул головой: работа.
Остатки второй бутылки дед Никола влил в первую, и заначка “на зиму” получилась солидная.
…Когда тронулся поезд и потащились за окном цыганские бараки, Витя встал, высунул из окна сначала голову, потом руку и долго махал маленькой фигурке на платформе — все-таки собрался дед Никола и добрел да станции, зятя проводить. И так и махали они руками друг другу, пока убегавшие назад деревья не проглотили Моховое.
Декабрь тянулся слякотный, мозглый, но в самом конце такие вдарили морозы, что пришлось перебраться, как и в прошлом году, в подвалы первого ангара, на трубы теплотрассы. Менты приходили два раза (видно, путейцы им стукнули), но никого не трогали, только уговаривали идти в санприемник и в ночлежку. Некоторые пошли. Потом рассказывали, что было, значит, такое указание от властей — из-за морозов никого не трогать, а то много уже народу перемерло.
Но Витя с Махой никуда не ходили, да Витя вторую неделю и не вставал: ноги опухли совсем, не сгибались и шибко болели. Лежал, уткнувшись лицом в лохматый мягкий Дусин живот, и когда ныло и дергало уж очень сильно и он натужно стонал, то сердобольная Маха вливала ему в рот немного теплой водки. Дуся по временам поднимала голову, смотрела ему в лицо тревожными фиолетовыми глазами.
Однажды под утро, когда гомон и драки на трубах стихли и слышался только храп кругом да легкое сопение Махи, приткнувшейся рядом, Витя открыл глаза, сел на куче тряпья, провел рукой по раскаленному лбу и, глядя в близкое пространство перед собой, прошептал удивленно-радостно:
— Ну здравствуй, дед.