здесь и сейчас,то бишь в Советском Союзе в пятьдесят втором. Однако важнейшая для автора мысль сохранена:революционное содержаниепомешало абсолютному большинству современников — и потомков — увидеть нечтонаписано, акак,обратить внимание намастерство.
Так произошло и с Чуковским, разница лишь в том, что содержание его поэзии былодетским”.
Инна Ростовцева.Возвращенный Блажеевский. — “Зарубежные записки”, Германия, № 4 (8).
“К концу жизни поэта его прибыток ощутимо нарастает. Ю. Кублановский справедливо замечает, что поэзия Блажеевского стояла на пороге какого-то нового и многообещающего качества, и приводит в пример действительно прекрасный „набросок” серого московского денька в серый час сумерек: „Сколько в округе сырого / Сурика, сколько олова / Оплавило фонари!.. / Как на портрете Серова, / Сумерки, словно Ермолова, / Возникли в проеме двери”.
Но автор предисловия не досказывает, что это было за обещание и чего. Попытаемся досказать.
Животворящая природа приоткрывает двери в трагизм человеческой жизни. Ермолова — символ трагедии, но маски театра — отброшены, остаются в прежних набросках. Блажеевский как бы выходит из собственной „тени” — и проявляется как поэт философского, экзистенциального толка. На первый план выходит напряженное размышление о главном и сущем — о жизни и смерти, о том, как встретить „крайний срок для жизни, для судьбы, для лихолетья”. Трагизм восприятия бытия человека усиливается за счет особой, удивительной, врожденной зоркости, которая сродни зоркости зверолова: „И боль, как пес, присела у ноги. / И вместе мы выслеживаем Слово”.
Слово, выслеженное болью души, приобретает отчетливость нравственных смыслов, а начало лирического стиха — эпическую мощь зачина, заставляющую вспомнить тютчевское: <...> „Есть час…”, „Блажен, кто посетил сей мир…”.
Поэт прозревает себя глубоко живущим именно в этой традиции — он в той „очереди”, в которой рано или поздно оказывается „мыслящий тростник”, и находит свой, мужественный словарь века ХХ для выражения трагизма мира „в его минуты роковые” (он стал еще страшнее в сравнении с тютчевским): „<…> и у Бога / Бессмысленно просить за мир, увы, / Людей, исчезнувших из обихода / Без суеты и горестной молвы / В той очереди серой, как пехота, / Где ты стоишь, придвинувшись уже / К самой решетке, за которой бездна / Ревет, как зверь — в подземном гараже, / И просьба о пощаде бесполезна…”
Во времена советской литературы эти стихи были бы признаны пессимистическими, возможно, их даже не напечатали бы. Сегодня — напечатали, но, возможно, они останутся без сочувствия понимания с нашей стороны”.