– Но где же папа́? – не унималась Олли, и Николай Павлович понял, что его дочь, которую Мэри пренебрежительно, но очень точно называла emmerdeuse[17], сейчас непременно отправится искать его в соседнюю комнату. Поэтому он потянул Барятинского за рукав дальше, дальше… наконец они оказались в детской столовой, и здесь, в полумраке, Николай Павлович остановился и, повернувшись лицом к князю, спросил:
– Что было?
– Ничего, – выдохнул Барятинский, мгновенно понявший, о чем спрашивает император. Не о поцелуях… это грех, но грех простительный. Император спрашивает о другом грехе – непростительном… о другом, о невозможном… это стало бы возможным, вот еще миг – и стало бы!
Николай Павлович держал князя за рукав и чувствовал, как дрожь бьет и его руку, и всего его тело.
– Ничего?
– Клянусь честью, – прохрипел Барятинский и в то же мгновение перестал дрожать, а Николай Павлович понял, что это правда, что честь его не запятнана и ею можно клясться.
– Князь, я предопределил вам состоять при наследнике, – холодно произнес император. – Он вскоре отправляется в поездку по некоторым губерниям своей будущей империи. Вслед за этим ему предстоит путешествие за границу. Полагаю, вы будете его сопровождать и уже сию минуту удалитесь из дворца, чтобы должным образом приготовиться к сему путешествию.
– Слушаюсь, ваше величество, – ответил Барятинский еще более хрипло, щелкнул каблуками и вышел вон, не оглядываясь.
И слава Богу. Не то он увидел бы, как рухнул мраморный памятник, как закрыл глаза василиск, не то услышал бы, как тоскливо и обреченно вздохнул отец, которому предстояло сейчас услышать от своей дочери страшную правду или спасительную ложь… Он и сам не знал, что предпочел бы!
* * *
Честно говоря, если уж примириться с тем, что Барятинский потерян навеки, и выбирать между Столыпиными, Мари предпочла бы получить предложение от другого Столыпина – тоже Алексея, но Аркадьевича. Прозвище его в светских и армейских кругах было Монго, и он был одним из лучших друзей и дальним родственником Михаила Лермонтова, известного скандального поэта.
Монго – так назвал друга Лермонтов. Однажды, описывая их буйное приключение – поездку к любовнице Столыпина, актрисочке, «кордебалетной нимфе» Екатерине Пименовой (это приключение закончилось большим и веселым скандалом), Лермонтов искал, как бы зашифровать имя друга. Себя он, по установившейся привычке, называл полковой кличкой Маёшка (от французского Mayeux – Горбун), но как же обозначить le beau, красавчика Столыпина? Тут под руку Мишелю подвернулась книга на французском языке, которая называлась «Путешествие Монгопарка»… Так и родилось прозвище.