Мария Николаевна с волнением смотрела на лицо юной девушки. Такие тонкие черты, такие удивительные глаза, и вся она замерла в ожидании чуда. Ей семнадцать лет…
– Да, – сказала она, внезапно охрипнув. – Я была такая. А вы… Вы немного похожи на своего отца.
– Да, так все говорят, – кивнула девушка. – Но я не знаю, я ведь не видела его до того, как он обгорел.
Воцарилось молчание.
– Вы ничего больше не хотите мне сказать? – спросила наконец Мария Николаевна.
– Нет, я все сказала, но… – девушка запнулась. – Мне велено было отдать вам венок, но коли вы не знаете, что это такое…
– Не знаю, – твердо кивнула Мария Николаевна. – Но последнее желание надобно исполнять. Я возьму венок. И мне пора идти.
Девушка поклонилась.
Мария Николаевна взяла венок, кивнула и пошла к выходу. Вдруг обернулась:
– Скажите, Маша, как вам живется? Не могу ли я оказать вам некую помощь?
– Откуда вы знаете, как меня зовут? – изумилась девушка.
Ну что ей было сказать? Только то, что ее не могли звать иначе? Она слишком молода, чтобы это понять…
– Я случайно сказала, а вышло, что угадала, – улыбнулась Мария Николаевна.
– Благодарю, я совсем не бедна. Дед и родители оставили мне крепкое состояние, оно пока, до моего замужества, под присмотром опекунов, а потом станет моим. Говорят, я богатая невеста, – улыбнулась Маша. – Но жениха у меня пока еще нет. За меня сватались, но я думаю, что выходить замуж нужно только по любви. Как матушка.
– Принесло ли это ей счастье? – покачала головой Мария Николаевна.
– Этого я не знаю, – пожала плечами Маша. – Но точно знаю, что другой доли она не желала.
– Вот как… ну что ж, коли так, прощайте, храни вас Бог, Маша.
– И вас храни Бог, ваше высочество… – чуть слышно прошептала девушка, и шепот этот, слившись с шелестом сухой травы, сопровождал Марию Николаевну, пока она выходила из дома и шла к карете, и усаживалась в нее, и велела Михаилу трогать…
Она сидела очень прямо, не откидываясь на спинку сиденья. Смотрела вдаль неподвижными голубыми глазами. Ей было страшно, что она ничего не чувствует, что тот счастливый и роковой миг ее жизни, переменивший всю участь ее, остался так далеко, что она почти ничего не помнит… почти не помнит Гриню… Он стал как бы словом, сухо звучащим словом… совсем как этот венок!
Во внезапном припадке ярости – на кого, она не знала, может быть, на себя? – она смяла венок и ладонями смела сухую ароматную труху с колен.
И вдруг так сдавило сердце стыдом… до такой боли, что слезы выступили на глазах и побежали по щекам. Она нагнулась, подняла гость сухой травы. Слезы падали на бледно-серые останки ее прошлого, и, о чудо, те напитывались влагой и зеленели на глазах, оживали от ее слез…