С некоторых пор Мэри относилась к жизни совершенно иначе, чем раньше. С некоторых пор она полагала, что знает о жизни все! А если чего-то не знает, о том и знать не нужно. И это все известно каждой взрослой женщине… Нет, просто – женщине. А кто этого не знает, те – девицы. Глупые девицы. Прыщавые, тощие, унылые фарисейки, которые кичатся своей добродетельной стыдливостью. На них просто смотреть противно, на этих бессмысленных дурочек. Ах, как скучно, что во всем свете нет ни единого человека, которому Мэри может доверить свою тайну! Так хотелось бы поболтать с женщиной, настоящей женщиной, понимающей толк в грехе! Такие, конечно, есть в окружении матушки, например, Сесиль Фредерикс, или София Барятинская, или Татьяна Борисовна Потемкина, но разве мыслимо завести с ними разговор?! Это же немедленно станет известно всем! Раньше, если у Мэри появлялась какая-то тайна, которой она не могла поделиться с сестрами или родителями, она нашептывала ее под страшным секретом или мадам Барановой (потом перестала, убедившись, что Жюли все выбалтывает матери), или своим свитским Алексу Фредериксу, Матвею Виельгорскому и преданнейшему из преданных Иосифу Россетти (потом перестала, потому что мальчишки позволяли себе смотреть на нее осуждающе, а она хотела видеть в их глазах только почтение и обожание), или, само собой, доверяла Господу Богу.
В одном из углов комнаты, которую получила недавно Олли, висела картина, подаренная ей ко дню рождения: старик в белом одеянии с красным крестом крестоносца. Под этой картиной стоял аналой с распятием и Евангелием. Здесь все сестры исповедовались, это была их домашняя церковь, и Мэри не могла видеть головы старца, не вспомнив обо всех грехах, в которых она каялась под пристальным взглядом с темной картины. Но о самом главном она молчала и на исповеди, и перед иконами…
То, что случилось между ней и этим случайно встреченным парнем с необыкновенными темными глазами, преобразило ее. В ее теле и душе словно бы отворилась некая дверь, через которую мигом вылетели все до единого бесы, терзавшие, изнурявшие и воистину бесившие ее. Она сразу стала спокойнее, а значит, вела себя куда приличней, чем раньше. Опасливые взгляды молодых офицеров она теперь встречала хоть и игривыми, но совсем не такими манящими, как прежде, взорами. И она научилась оглядывать их лосины не откровенно и жадно, как раньше, а исподтишка, незаметно для окружающих. Теперь она знала, что там спрятано, и это знание весьма ее развлекало. Теперь она поняла, на что была похожа украденная трубка! Нагие чресла Грини, которые доставили ей боль и наслаждение, немедля представали в ее воображении, однако эта картина вызывала не яростное желание, а приятное томление. Первый опыт любострастия произвел на нее слишком сильное, потрясающе сильное впечатление, и повторения его она пока не жаждала. Воспоминания были еще слишком живы… Сейчас она испытывала невероятное чувство превосходства над всеми окружающими. Над мужчинами, которые, конечно, не замедлили бы начать искушать ее на тайный грех, когда б узнали, что она более не девица, а значит, не они будут виновниками разрушения ее невинности, а смогут только получать от нее удовольствие; над женщинами, которые и не подозревают, что и она теперь причастна к их тайнам, к их альковным тайнам; ну и, само собой, над девицами, которые еще ровно ничего не знают о жизни и до смерти боятся того, от чего можно получить такое несказанное наслаждение. Права, трижды права была та героиня стихов Баркова! Мэри очень хотелось перечесть их, но она помнила старинную премудрость: повадился кувшин по воду ходить – там ему и голову сложить. Даже думать не стоит о том, чтобы залезть в кабинет отца! То, что сошло с рук один раз, может не сойти в другой. То же – и о новой попытке выбраться самовольно из дворца… можно было только диву даваться, до чего легко ей все это удалось! Никто даже не заподозрил ничего! Ее словно бы шапкой-невидимкой накрыло! И кровь на рубашку не попала… И она не забеременела. Она обожала детей и с удовольствием представляла себя матерью, но только не от случайного встречного-поперечного же! Повторять рискованный опыт пока не хотелось. Ей нравилось думать, что она может сделать это в любой миг. Гриня, конечно, ждет ее, томится… ну и хорошо, пусть томится и мучается, это обычный удел мужчины. А удел женщины – мучить мужчин!