— Да ты, шут, никак спятил?! — рассердился Паппакода.
— Я и кончиков пальцев племянницы императорской не коснулся ни разу, — продолжал насмехаться Станьчик. — Но теперь… Коли надо, значит, надо! Молодожен отправляется в путь один да еще с собой сокровища забирает?
— Успокойтесь… Главное сокровище — серебряная колыбель — остается.
— Быть того не может! — выкрикнул Станьчик. — Колыбель пуста? Ну, берись, шут за дело! По ночам не смыкай глаз…
— Довольно! — прошипел Паппакода. — Лучше бы у вас отнялся язык!
— Как бы не так! — рассмеялся Станьчик. — Если бы любое желание исполнялось, у нас на Вавеле давным-давно не было бы ни италийского дракона, ни его верных прислужников. К ногам которых я припадаю, припадаю, припадаю… — И низко кланяясь, он стал пятиться задом.
— Проклятый шут! — выругался Паппакода, но не отважился открыть дверь, возле которой довольно долго простоял.
Молодой князь ехал в Литву вольготно, не спеша и не мог согласиться со словами матери, что путешествие могло быть для Елизаветы чересчур утомительным, хотя и был доволен, что она осталась на Вавеле. Он радовался своей свободе, невольно вспоминая те времена, когда подолгу живал в охотничьих замках, впрочем, и здесь любая стоянка сулила праздник. Двор его располагался в шатрах, а стремянные и стражники ночевали в хатах или в сараях, для него же слуги расстилали в лучших из попадавшихся по пути домов великолепные ковры, завешивали стены и потолки яркими гобеленами, на лавки и скамьи клали медвежьи шкуры, шелковые покрывала, взбивали подушки. За полчаса опустевший дом превращали в покои, достойные короля.
Узнав о путешествии Августа, знаменитые литовские вельможи выезжали ему навстречу — он гостил то у Ходасевичей, то у Кйшек, то у Виршиллы, а то и у Радзивиллов. Литва принимала своего великого князя с большим почетом, чествованьям не было конца. Одни, должно быть, радовались тому, что приедет в Вильну он, а не королева Бона, о крутом нраве и властности которой они отлично знали, другие рассчитывали обрести в лице Сигизмунда Августа могучего союзника в борьбе с малопольской шляхтой, косо смотревшей на попытки Литвы отделиться от Короны. Слушая тех и других, молодой король не мог не удержаться от печального сравнения: вот он оставил Краков, где много лет враждовали два лагеря, отцовский и материнский, и теперь видит, что королева была куда проницательнее отца, когда внушала сыну, чтобы он не поддавался влиянию тех князей, которые мечтают о вольном княжестве Литовском с удельным князем во главе. Два враждующих лагеря в Кракове и теперь два — в Вильне… До сей поры он привык во всем слепо доверять матери, был ее сторонником, теперь же ему придется самому принимать решения и делать выбор. Он слышал о том, что королевская чета в дружбе с Горностаями, значит, для начала Иван или Оникей могут помочь ему советом, предостеречь от ложного шага. Только надо помнить, что Оникей, искусный дипломат, нередко вел переговоры с московским Кремлем и с крымскими татарами, был одновременно и управляющим всеми литовскими поместьями королевы Боны… Может ли такой человек судить бесстрастно и справедливо? Да и сам он, Август, способен ли увидеть в истинном свете этот край, куда более обширный, чем коронные земли?