Удивляло другое. Едва я отказался участвовать в сговоре, с Юнной Мориц произошла разительная метаморфоза. Элитарная поэтесса заговорила вдруг на жаргоне советской мещанки.
— Ну, конечно, ведь приятно будет потом всем рассказывать: «Я с самим Высоцким пил».
Ну как ещё может относиться лицо «кавказской национальности» к Высоцкому? Разумеется, как потребитель. Её реакция меня не удивила. За год до этого Володя пригласил меня на премьеру «Ромео и Джульетты» в театр на Малой Бронной. На другой день вся бомондная Москва уже шепталась: «Высоцкого видели вчера в театре с каким-то кавказским бандитом».
Судя по некоторым репликам Юнны, было нетрудно догадаться, что Марина успела ей вскользь рассказать о роде моих занятий. Ведь, чередуя политику кнута и пряника, минутой раньше она предлагала мне купить (!) у неё экземпляр «Доктора Живаго» на французском (!). Ответив, что предпочитаю подлинник, я с недоумением глянул на высокомерный профиль «наследницы» высоких заветов русской поэзии.
Никогда не замечал я, кстати, ни малейших намёков на национальное или иное чванство у Марины Влади, дочери русских интеллигентов-эмигрантов.
Другое воспитание. Другая среда обитания.
Здесь же... Этот уездный напор, эта неразборчивость в средствах, приправленная демагогией, создавали странный симбиоз совписовского партсобрания и привокзальной цыганщины. Казалось, Юнна Мориц подзабыла максиму юного Маркса о хороших целях и неправых средствах.
Стало обидно не столько за себя, сколько за состояние современной русской культуры. Я же только мог лишний раз убедиться в жуткой точности клюевского диагноза пост октябрьской России:
Ах Рассея, Рассея — тёща,
Насолила ты лихо во щи.
Когда мы возвратились в квартиру, выяснилось, что уломать жену Володе так и не удалось. Ехать с таким мужем она решительно отказывалась. Выглядела она очень подавленной, но разговаривала с Володей, не повышая голоса. В присутствии посторонних она никогда не позволяла себе распускаться. Я попытался объяснить Марине, что, в случае её отказа, мне волей-неволей придётся улететь с Володей.
— Ты же знаешь, он всё равно уедет. Назло всем. Не оставлять же мне его одного?
Но тут кажущаяся неуязвимость моих аргументов нарвалась на прокурорский окрик Юнны Мориц:
— Учтите, вы будете отвечать по всей строгости советских законов!
Ещё один удар ниже пояса. Растерявшись, я попросил Марину как-то отреагировать.
Марина почувствовала перебор, вмешалась, устало махнув рукой:
— Да оставь ты его! Плевать он хотел на эти законы... Пусть уезжают!
— А как? Она же конфисковала наши билеты, — тут же наябедничал я, предвкушая благоприятную развязку.