— Забери эту гадость.
Тот с легкой улыбкой кинул испорченную звездочку Ресу.
— Теперь понял?
— Да чего тут не понять? — проворчал молодой воин, возвращая диск в специальный кармашек на поясе. — Ясно, что серебра не боится. Значит, живая. Наша.
— Я пока что своя собственная, — не замедлила фыркнуть я, обнимая грозно заворчавшего тигра. — Может, когда-то это измениться, но очень и очень не скоро. Надеюсь, меня больше не будут никаким образом проверять? Я могу спать спокойно? Лех, твои ушастые друзья, случаем, не нагрянут ко мне ближайшей ночью, чтобы убедиться, что я действительно живая и горячая?
Эльфы, к моему удивлению, на двойное оскорбление даже не шелохнулись. Беллри вообще словно оглох и ослеп, будто я не проехалась в очередной раз по его дурным наклонностям. Только взглянул на нас с Ширрой как-то очень невесело и молча покачал головой. А Шиалл, неловко помявшись, тихо вздохнул:
— Нет. Никаких доказательств больше не требуется.
— Да что ты говоришь?! — не сдержавшись, съязвила я. — С чего это вы вдруг такие смирные стали? Только что проткнуть пытались, дрянью обзывали, гадостью всякой в спину кидались…
— Нам очень жаль, — отвел глаза эльф.
— Как же вы быстро меняете свое мнение!
— Мы были слепы. Пожалуйста, пойми нас и не держи зла.
— Размечтались! — фыркнула я. — Прямо сейчас обниматься кинусь и выражать восторг от долгожданной встречи! В другой раз, небось, и говорить бы со мной не стали — вы ж к людям хуже, чем к собакам иногда… а уж ко мне-то… у-у, гады! Если бы не Ширра, не стояли бы вы тут такие скромные и во всем согласные!
— Нет, — тихо отозвался Беллри. — Дело не в нем.
— Тогда в чем же?
— На самом деле… — остроухий прерывисто вздохнул. — В тебе.
— Ну-ну. Значит, вы только теперь разглядели мою неземную красоту? Осознали свой грех и страшно раскаиваетесь за безобразное поведение?!
Беллри вдруг быстро повернулся и посмотрел с такой невыносимой тоской, что у меня отвратительно засосало под ложечкой, а в груди неприятно похолодело. Все еще смертельно бледный, какой-то несчастный, измученный догадками, которые, судя по всему, стали едва ли не страшнее, чем встреча с разъяренным Ширрой. Казалось, и хочет что-то сказать, да отчего-то не может. Страстно желает подойти, но кто-то не пускает. Так, бывает, смотрят с плахи несчастные, обвиненные в королевской измене — умоляюще, остро, с неимоверной болью, полным осознанием своей вины и того, что им уже ничто не поможет. Так молча кричит душа от осознания страшной ошибки, так надвое разрывается сердце и стонет от боли пронзенная предательским клинком грудь. Так и он смотрел — пошатывающийся от ужаса, бледный и мокрый, почти умирающий.