— Ты, мол, Федька, рукавицы мои обменил?
— Я, — говорит.
— Как же так, шельмецкий ты сын? Это не порядок… За это, знаешь?
— А холодно, — говорит, — дяденька!..
Потреплешь его за вихор, и будет: что с него возьмешь? — сирота!
Таким манером и приучился мальчонка побаловываться… Пробовал было он в подпаски наниматься, да недолго нажил… Не понравилось, видно, по ночам не спать, сбежал…
На моей памяти и дело-то это было. Ехал я в город за кладью — кладь мы возили к одному барину в имение… — Еду так-то, гляжу — Федор. Армячишко на нем длинный-предлинный, босиком, шапка эва — какая, гора Голгофа настоящая, с перьями, генеральская, и палка. Дует парень по грязи, ножонками-то своими молотит во всю, то есть, мочь.
— Куда, мол?
— В город, — говорит, — подвези, мол, меня, дяденька…
— Ай ты от пастуха-то сбег?
Посадил его.
— Сбег, — говорит.
— Что так?
— Больно худая жизнь, — говорит. — Бьет пастух-то. Лют.
— Куда ж ты это в город бежишь?
— А в сиротское, — говорит, — призрение.
— Это что ж такое сиротское призрение? Что-то, — говорю, — будто не слыхал я этакого призрения-то… Что ж оно такое?
— А это, — говорит, — здание… большое-пребольшое, и всё сироты в нем… двадцать тысяч сирот, безродных, без отца, без матери. Царь сделал. И всех кормят на царский счет, и у каждого свой сундук, и одежда каждому идет от царя. А по двадцатому году всех сирот женят, и идут они в царские крестьяне… И земли дают тем крестьянам, и дома, и скотину; одно слово — живи не тужи.
— Это, — говорю, — хорошо, ежели правда.
— Это, — говорит, — верно: мне. верные люди сказывали…
— Ну коли верно, дай, мол, бог тебе счастья… Только что, — говорю, — навряд, например…
— Нет, — говорит, — это верно…
— Может, — говорю, — местов нет?..
— Ну вот — нет! Это вот какой домино — с версту. — И почал он мне опять расписывать, расхваливать.
— Ладно, ладно, — говорю, — ступай с богом.
Привез я его в город; мне, стало быть, на станции оставаться, а ему в это самое здание бежать. Побег. Хватился я после — одного мешка нету! «Ах, думаю, шельмец этакой, как ловко стянул, и не в примету даже». Ну, думаю, господь с ним…
Так он и пропал, невесть куда. И забыли было о нем. Только через полгода этак места приходит ко мне наш писарь:
— Запрягай, — говорит, — Родион, лошадь: в волость требуют по делу. — А в то время, надо сказать, состоял я в правленских ямщиках.
— Какие, — говорю, — дела там у вас?
— Требуют, — бает, — личность удостоверять… Обозначилось, например, лицо, и что оно есть за лицо такое — никому неизвестно.
— Ладно!
Поехали. Приезжаем, глядь, на крыльце Федька трется.