(Вот они с Винсентом в субботний день лежат лицом к лицу, их тела, как электроды, соприкасаются в нескольких местах, они наслаждаются временем и солнечным светом на постели. Мария и Маркус ушли с друзьями. Винсент говорит: «Надеюсь, я умру раньше тебя». При этом глаза его темные и серьезные, словно ему сообщили о возможности смерти. Ее глаза расширяются, оттого что эти слова говорит Винсент, который никогда не был романтиком. «Мне пришлось бы уничтожить эту кровать, — сказал он. — Я бы этого не вынес».)
А она, которая была когда-то романтиком, спит теперь на этой самой кровати, и у нее и мысли не возникает уничтожить ее.
— Зачем ты это сделала? — спросил Томас.
Он сосредоточенно смотрел на очертания северного города на фоне неба. Наверное, ему хотелось задать этот вопрос долгие годы. Двадцать пять лет, если быть точным.
Поначалу она не могла ответить ему. Они вместе смотрели на прогулочные катера и танкеры, идущие в порт.
— А какое это имеет значение, — проговорила она. — В конечном итоге?
Он жестко посмотрел на нее.
— Мы могли бы все как-то уладить.
— Как именно?
— Возможно, со временем нашли бы способ.
— Ты себя обманываешь.
— То, как это все случилось… — произнес он. — Ты не оставила мне никакой возможности.
Наверное, смерть дочери дала ему право говорить обвинительным тоном, подумала она.
— Я была пьяна, — обронила Линда, которая обычно не ищет оправданий.
— Ну да, — согласился он. — Но было и еще кое-что. Ты хотела причинить боль.
— Кому? — резко спросила она. — Себе? Регине?
— Регине, конечно.
Но ей не хотелось никому причинять боль; ей хотелось только передать, донести то, что казалось какой-то великой истиной, таких же космических масштабов, как смех, который сотрясал ее годы спустя. Ее всегда шокировало, какой ужасающе жестокой она оказалась.
— Это был самый эгоистический момент в моей жизни, Томас. Я лишь думаю, что, должно быть, хотела, чтобы это закончилось. Все это.
— О Линда, — сказал он. — Конечно, я так же виноват, как и ты. Даже больше.
Ее лицо вспыхнуло при воспоминании о том ужасном вечере.
— Трудно поверить, будто что-то могло столько значить, — проговорила она.
Она все пила и пила виски. У стены стоял Питер, не понимая поначалу, отчего возникла суматоха, но осознавая, что было сказано что-то непоправимое. Тогда он казался второстепенным действующим лицом, лишь зрителем большой драмы. И это тоже было непростительно с ее стороны: не видеть, как ему было стыдно, как правильно он поступил, не сделав себя центром внимания. До тех пор, пока в ту же ночь у них в номере он не расплакался из-за ее предательства, такого жестокого, такого откровенного. А она безмолвно сидела рядом с ним, чувствуя лишь ужас от потери любимого.