Детство помню едва-едва, и вроде бы я все время болел.
Если долго и зажмурившись вспоминать, то выплывет одна какая-нибудь тусклая картинка. Я сижу в кровати, горло у меня почему-то замотано так обильно и твердо, будто я сломал шею.
В таком состоянии я себе напоминал принца: все эти манжеты и закапанный лекарствами воротник…
Отец сидит рядом с кружкой горячего молока. Ему оно не нравится еще больше, чем мне, — он и холодное-то не любил. Но мать велела меня отпаивать этим — и мы оба слушаемся ее.
— Почитать тебе? — предлагает мне отец.
Я мотаю головой: нет.
— Тогда я почитаю себе, — говорит он.
Лет в тринадцать у меня окончательно испортился организм.
Такое ощущение, что под моей кожей выросла рябина и отовсюду полезли ее ягоды.
Я весь истекал соком, гноем, сукровицей.
Когда разглядывал себя — спину и бока — в трельяже, сдвигая под разным углом зеркала, начинало подташнивать.
Ночью снилось, что меня выжимают как постиранную тряпку, — вся кожа с треском лопается, с нее непрестанно течет. Подо мной стоит лохань — и она наполняется все больше и больше — зато я чувствую такое огромное облегчение, такую пустоту и чистоту внутри: я больше не гноюсь! Из меня повыдавили всю рябину!
Мать охала и смазывала меня йодом. Я ходил по квартире как бешеный индеец, как бог бешеного индейца, как страшный сон бога бешеного индейца — весь разукрашенный, в разводах и точечных йодных ляпках.
Мать думала, йод рассосет все рябиновые ягоды, что круглый год плодоносили во мне. Плоды вызревали по всему телу, кроме коленей.
Если к матери заходили соседки, я прятался в своей комнате и делал вид, что сплю. Квартира у нас была маленькая, и мать непременно заглядывала ко мне — то за какими-то выкройками, то за своим новым платьем — похвалиться, а вещевой шкаф стоял у меня.
Спал я всегда, накрывшись простыней и скомкав одеяло в области головы, так что мать не удивлялась, когда заходила ко мне и видела две голые ноги, которые торчат из-под кучи белья.
Удивлялись соседки, они спрашивали:
— Ой, кто это?
— Да это мой, — тихо смеялась мать. — Он спит так.
— Не задохнется? — спрашивали соседки.
— Он так любит, — отвечала мать с некоторой даже гордостью.
Была бы возможность, я б и по улице ходил с этим одеялом на голове. Он так любит, поясняла бы всем мать.
А если снять одеяло — у меня лицо густо намазано йодом. И так я тоже очень люблю.
За обедом мать смотрела на меня жалостливо и нежно. Я не знал, куда деться от этого взгляда.
Зато отец ничего не замечал.
— Видишь, что у него с лицом, — приставала к нему мать. — На плечи перешло, — и норовила стянуть с меня рубаху прямо на кухне.