— Соня!
Она хлопнула в ладоши, он вздрогнул, но потом улыбнулся. Тупо, с тоскливым пониманием того, что многое произойдет, прежде чем он снова увидит мамины ноги, он глядел, как мама натягивает чулки. Стройная линия ее ног неизменно приводила его в хорошее настроение, заставляла гордиться. Ни у кого в целом свете, даже у самых молоденьких, не видел он таких красивых ног, как у мамы. Но она вышла замуж за человека, принадлежащего той жизни, от которой она хотела сбежать. Он собирался скоро вернуть ей свободу, но она об этом и не подозревала.
— И не забудь отправить вот это, — произнесла мама.
Бруно вздрогнул: под нос ему сунули две змеиных головки. Эту вешалку для галстука они купили в подарок Начальнику. Она была сделана из сцепленных коровьих рогов, а венчали ее два чучела детенышей гремучей змеи, показывающих друг другу раздвоенные языки поверх зеркала Начальник терпеть не мог вешалок для галстуков, терпеть не мог змей, собак, кошек, птиц. А что он вообще мог терпеть? И эту уродливую вешалку он тоже возненавидит, потому-то Бруно и уговорил маму ее купить. Бруно нежно улыбнулся вешалке. Уговорить маму было нетрудно.
Он споткнулся о чертов булыжник, гордо выпрямился и попытался заправить хвост рубашки в брюки. Повезло еще, что вырубился в аллее, а не на улице, а то бы подобрала полиция — и прощай поезд. Он остановился и принялся искать бумажник, искать куда лихорадочней, чем в первый раз, когда боялся, что потерял его. Руки у него так тряслись, что он с трудом разобрал на билете время отправления: 10.20. Часы на улице показывали десять минут девятого. Если сегодня воскресенье. Конечно, воскресенье, раз все индейцы разгуливают в чистых рубашках. Он поглядел, не идет ли навстречу Уилсон, хотя Уилсона он не видел всю субботу и тот вряд ли мог сейчас оказаться на улице. Ему не хотелось, чтобы Уилсон знал о его отъезде из Санта-Фе.
Внезапно перед ним открылась Главная площадь с ее курами, детишками и стариками, по обыкновению жующими pinones[9] на завтрак. Он остановился и пересчитал колонны губернаторского дворца — получится ли досчитать до семнадцати? Получилось. Но все шло к тому, что колонны перестанут быть надежным критерием. В придачу к тяжелому похмелью болело все тело — из-за сна на проклятых булыжниках. Ну зачем он так насосался? — спросил он себя и едва не заплакал. Пил он один, а в одиночестве всегда набирался сильней. Но так ли это? Кому какое дело в конце-то концов? Он вспомнил ослепительную и глубокую мысль, которая посетила его вчера, когда он смотрел по телевизору игру в шафлборд: