— Кальдерон дела Барка, — повторила на память, глядя на него: — Или уже никогда не наступит день счастья? Боже, скажи, для чего сотворил ты цветы, если нельзя насладиться их сладостным запахом, их ароматом…
Она вытянулась на софе, закрыв руками глаза, машинально повторяя упавшим голосом, не вникая в слова:
— Если нельзя их услышать?.. Если нельзя их увидеть?.. — и почувствовала на своей шее его руку, трогавшую жемчуга, живые и теплые.
— Я тебя не принуждал…
— Нет, ты тут ни при чем. Все началось гораздо раньше.
— Почему же так вышло?
— Может быть, потому, что я слишком высокого мнения о себе… Мне кажется, я имею право на иное отношение… на то, чтобы считаться не вещью, а человеком…
— А со мной как?..
— Не знаю. Мне тридцать пять лет. Трудно начинать заново, если не на кого опереться… Мы в тот вечер говорили об этом. Помнишь?
— В Нью-Йорке.
— Да. Мы говорили о том, что должны узнать друг друга… что опаснее закрывать двери, чем открывать их… Разве ты еще не узнал меня?
— Ты никогда ничего не говоришь. Никогда ни о чем не просишь.
— А я должна была, да? Почему же?
— Не знаю.
— Не знаешь. И будешь знать, только если я тебе растолкую.
— Возможно.
— Я люблю тебя. Ты сказал, что любишь меня. Нет, ты не хочешь понять… Дай сигарету.
Он достал из кармана пиджака портсигар. Вынул спичку, зажег. Лаура взяла сигарету и, ощутив на губах бумагу, смочила ее, сняла двумя пальцами приставший к губе бумажный кусочек, скрутила катышком, тихонько отбросила и выжидающе помолчала. Он смотрел на нее.
— Теперь я, наверное, возобновлю свои занятия. Еще в юности я хотела стать художницей; Потом все забросила.
— Мы никуда не пойдем?
Она сняла туфли, положила голову на подушку. Кверху полетели мягкие колечки дыма.
— Нет, уже никуда не пойдем.
— Хочешь еще виски?
— Да, налей.
Он взял со стола пустой бокал, посмотрел на красное пятно губной помады, послушал, как звенит кубик льда, ударяясь о хрустальные стенки бокала, подошел к низкому столику, снова налил виски, взял еще один кубик льда серебряными щипцами…
— Пожалуйста, без воды.
Она как-то спросила его, неужели ему неинтересно, куда, на кого или на что смотрит эта стоящая на качелях девушка в белом платье — в белом с тенями, — украшенном голубыми лентами. Она сказала, что всегда что-то остается за рамкой, потому что мир, изображенный на картине, продолжается дальше, простирается вокруг и полон других красок, других людей, других стремлений, благодаря которым картина создавалась и существует. Они вышли на улицу, всю в сентябрьском солнце. Бродили, смеясь, под арками улицы Риволи, и она сказала, что ему надо побывать на Вогезской площади — это, пожалуй, самое красивое место. Они остановили такси. Он развернул на коленях карту метро, а она, держа его под руку, чувствуя на своей щеке его дыхание, водила пальцем по красной линии, позеленей; И говорила, что ее приводят в восторг эти имена, которые все время повторяла: Ришар Ленуар, Ледрю-Роллэн, Фий дю Кальвэр…