Смерть Артемио Круса (Фуэнтес) - страница 12

Я чувствую робкое прикосновение ее руки, хочу отстраниться, но сил нет. Напрасная ласка, Каталина. Напрасная. Что ты можешь сказать мне? Думаешь, нашла наконец слова, которых всегда избегала? Именно сегодня? Ни к чему. Пожалей свой язык. Не вынуждай его к праздному объяснению. Я прекрасно знал, что ты всегда лицемерила, знаю и сейчас. Вон дочь твоя. Тереса. Дочь. Наша. Какое тяжелое, ненужное слово. Наша. Она-то не лицемерит. Не ищет, что сказать. Посмотри на нее. Сидит в черном платье, сложа руки, и ждет. Она не лицемерит. Когда, казалось, Я не мог слышать, сказала тебе: «Хоть бы скорей все кончилось. Он ведь способен век хворать, чтобы уморить всех нас». Что-нибудь подобное сказала она тебе. Что-то в этом роде слышал я сегодня утром, когда очнулся от сна, долгого и безмятежного. Кажется, ночью мне дали снотворное. А ты ей ответила: «Боже мой, хоть бы он не страдал очень долго». Тебе хотелось иначе истолковать слова твоей дочери. Но ты не знаешь, как истолковать слова, которые шепчу я:

— Сегодня утром Я ждал его с радостью. Мы переправимся через реку на лошадях.

А, Падилья, подойди. Ты принес магнитофон? Если ты желаешь себе добра, ты принесешь сюда магнитофон, как всегда приносил его по вечерам в мой дом в Койоакане. Сегодня, как никогда, ты должен показать мне, что все идет по-старому. Не нарушай обычая, Падилья. А, вот и ты. Они обе не хотят впускать тебя сюда.

— Нет, лиценциат, мы не можем позволить вам.

— Это многолетний обычай, сеньора.

— Вы разве не видите, как он выглядит?

— Дайте мне попробовать. Все ведь готово. Надо только включить аппарат.

— Вы берете на себя ответственность?

— Дон Артемио… Дон Артемио… Тут сегодняшняя запись…

Я приподнимаюсь. Стараюсь улыбнуться. Как всегда. Молодец этот Падилья. Да, на него можно положиться. Да, он заслуживает доброй доли моего наследства и должность бессменного управляющего всеми моими владениями. Кто же, кроме него? Он знает все. Эх, Падилья. Ты все еще коллекционируешь магнитные ленты с записями всех моих переговоров в конторе? Да, Падилья, ты все знаешь. Я должен хорошо тебе заплатить. Я завещаю тебе свою репутацию.

Тереса сидит с развернутой газетой в руках. Лица ее не видно.

Я знаю, его преподобие явился сюда со своим запахом ладана, в своих черных юбках, с кропилом в руках, чтобы отправить меня на тот свет по всем правилам искусства. Х-хе, а Я их надул. Вон и Тереса там хнычет… Вытаскивает из сумки пудреницу и обтирает нос, чтобы потом снова распускать сопли. Хорошо представляю себе, как хныкали бы и тут же пудрили свои носы женщины, когда бы мой гроб опускался в могилу. Ладно, а Я чувствую себя лучше… Эх-ха-ха. Так и вижу возле себя бледное, как мукой припорошенное, лицо, губы, которые прошепчут завтра или послезавтра — а может, и нет? Конечно нет… — традиционную фразу, что появляется во всех газетах: «С отпущением грехов Святой Матерью нашей Церковью…» Гладко выбритое лицо рядом с моими заросшими серым ворсом щеками. Осеняет себя крестным знамением и шепчет: «Прости ему прегрешения…» — а Я могу только отворачивать лицо и ухмыляться… и представлять себе сцену, которую я хотел бы дать и ему поглядеть — как однажды ночью один бедный и грязный плотник доставил себе удовольствие, подмяв под себя робкую девицу, которая верила россказням родителей и прижимала к своим чреслам белых голубков, думая, что так заполучит ребенка; прятала голубков между ног под юбками, в саду. Плотник подмял ее, горя от желания, потому что она, кажется, была очень красива, очень красива, подмял ее, а она возмущенно всхлипывала, эта отвратительная Тереса, бледная, со злорадством ждет моего последнего бунта — повода для ее собственного последнего взрыва возмущения. Сколько еще протяну? Мне сейчас уже не так плохо. Может, и поправлюсь, ах, какой удар! Правда? Я постараюсь выглядеть бодрее, лишь бы увидеть, как вы обе дадите себе волю, отбросите наигранную ласковость, забудете всякую душевность и напоследок выльете на меня всю брань, скопившуюся в ваших глотках, всю ярость, светящуюся в глазах. А у меня просто плохое кровообращение, вот и все. Ничего страшного. Ба, до чего же мне осточертело их видеть. Есть же что-нибудь более приятное для человека, глядящего на мир в последний раз. Эх… Да меня привезли в этот дом, а не в тот, другой. Ишь ты, какая осмотрительность. Надо будет в последний раз отругать Падилью. Ведь Падилья знает, где мой настоящий дом. Там я смог бы насладиться созерцанием своих любимых вещей. Я постарался бы вовсю раскрыть глаза, чтобы еще раз посмотреть на старинный теплые балки потолка, золотой балдахин над изголовьем кровати, канделябры на ночном столике, бархатные спинки кресел, стаканы из богемского хрусталя неподалеку курил бы Серафин, а я вдыхал бы этот дым. И она бы оделась так, как я ей приказал. Красиво бы оделась, не напяливала бы черных тряпок, не лила бы слез. Там я не чувствовал бы себя старым и уставшим. Все было бы сделано так, чтобы напоминать мне, что я еще живой человек, любящий человек, такой же человек, совсем, совсем такой же, как раньше. Зачем они сидят здесь, отвратительные, старые, бесцеремонные лицемерки, напоминая мне, что я уже не тот? Все приготовлено. Там, в моем доме, все приготовлено. Там знают, как поступать в таких случаях. Не дали бы мне вспоминать. Говорили бы о том, кем я стал, а не кем я был. Никто не старался бы ничего объяснить до тех пор, пока объяснения вообще уже не будут нужны. Да. Чем же мне тут отвлечься? Хм, вижу, они сделали все, чтобы заставить других поверить, будто каждую ночь я прихожу в эту спальню и сплю здесь. Вижу полуоткрытый клозет, выглядывающие из шкафа пиджаки, которых я не носил, несмятые галстуки, новые туфли. Вижу письменный стол, где нагромождены книги, которых я никогда не читал, бумаги, которых никто не подписывал. И эта мебель, изящная и массивная, когда они успели смахнуть с нее пыль? О-ох. Вон окно. За окном свет. Ветер с плоскогорья, треплющий тонкие черные деревца. Можно дышать…