Нет, нет, они не дают мне дышать. Вот снова садятся, встают, ходят и опять садятся вместе, как одна большая тень, будто не могут мыслить и действовать в отдельности. Опять сели, спиной к окну, чтобы преградить доступ воздуха, задушить меня, заставить закрыть глаза и вспоминать о том, чего я не могу видеть, трогать, нюхать. Проклятая пара — когда они перестанут подсовывать мне священника, торопить со смертью, с исповедью? Вон ползет на коленях, чистоплюй. Сейчас покажу ему спину. Но боль под ребром мешает. О-ох. Пройдет. Отпустит. Хочу спать. Опять острая боль. Вот… О-хо-хо. И женщины. Нет, не эти. Женщины. Любящие. Что? Да. Нет. Не знаю. Забыл лицо. Я забыл ее лицо. Нет. Нельзя забывать. Где оно? Ох, оно было так прекрасно, ее лицо, — разве можно его забыть. Оно было моим, как можно его забыть. Я любил тебя, как же забыть. Ты была моей, как же тебя забыть. Какой ты была, бога ради, какой же ты была? Я могу думать о тебе, успокоиться тобой. Какая же ты? Как призвать тебя? Что? Почему? Опять укол? А? Почему? Нет, нет, о другом, скорей думать о другом; больно, о-ох, больно… О другом… Это успокоит… Это…
Ты закроешь глаза, но будешь сознавать, что веки твои — не темные крышки, что сквозь них пробивается свет к зрачку, солнечный свет, который войдет в открытое окно и доберется до твоих закрытых глаз. Опущенные веки не дадут тебе видеть очертания, блеск, цвет предметов, но не лишат тебя зрения, света медной монеты, которая каждый вечер плавится на горизонте. И все же, закрыв глаза, Ты сможешь на время сделать себя слепым. Но Ты не сможешь наглухо заткнуть, даже на время, свои уши и сделать себя глухим, не сможешь не ощущать чего-то — хотя бы воздух — своими пальцами, не сможешь совсем уйти от реальности, остановить слюну, наполняющую рот; избавиться от ее противного вкуса; задержать тяжелое дыхание, дающее жизнь твоим легким и твоей крови; призвать мнимую смерть. Ты не перестанешь видеть, слышать, ощущать прикосновение, вкус, запах, будешь вскрикивать, когда в твое тело вопьется игла шприца, вводящего наркотики; закричишь прежде, чем почувствуешь боль. Информация о боли поступит в твой мозг раньше, чем кожа почувствует боль; поступит, чтобы предупредить тебя о боли, чтобы Ты был готов, чтобы ждал боль. И Ты почувствуешь себя раздвоенным — человеком, который воспринимает, и человеком, который делает; человеком принимающим и человеком действующим.
Ты раскинешь руки, чтобы не кануть в хаос бездумия, будешь пытаться представить себе механизм своей жизнедеятельности. Будешь думать, как идет по нервам приказ, полученный извне, как доходит до соответствующей части мозга, как возвращается по другому нерву, воплощается в поступок, в факт жизни. Приказ, приказ. Ты станешь мять пальцами простыню и мысленно воспроизводить ощущения, которые тебе диктует мозг. Попытаешься разместить — с огромным трудом — точки в своем мозгу, сигнализирующие тебе о жажде и голоде, заставляющие потеть от жары и трястись от холода, стоять или падать. Ты разместишь их в глубине полушарий. Эти слуги, эти лакеи немедленно откликаются на зов, освобождая верхний слой — кору мозга — для мышления, воображения, желания, рождаемого разумом, потребностью или случаем. Реальный мир не откроется тебе легко и просто. Ты не сможешь познать его, пребывая в бездействии, полагаясь на фатальный ход событий. Ты должен будешь мыслить, чтобы сплетение опасностей не сгубило тебя; должен представлять себе реальность, чтобы гадание на кофейной гуще не сбило с пути; должен желать, чтобы сомнения и колебания не точили тебя. И ты выживешь, переживешь многих.