Он приходил домой в глубоких сумерках. И каждый день ждал его ужин на столе. Полная тарелка жареной рыбы и картошка. Кто о нем помнил и заботился? Кто приносил воду и подметал полы? Он никогда этим не интересовался, принимал знаки внимания как должное.
Последний день путины. Завтра выходной. Влас онемел от счастья. «Можно спать сколько захочешь, привести себя в порядок, ни о чем не думая, побродить по сопкам. Хотя зачем? Отоспаться за всю путину, с утра до ночи — вот это кайф!» — думал он, не обращая внимания на поднявшийся пронизывающий ветер. Сняв с себя куртку, бегом носил рыбу, торопился загрузить, ведь нынче последний день, а к вечеру почувствовал себя неважно.
— Иди домой, Влас! Тут мы уже и сами справимся. Прохватило сквозняком. Посиди возле печки, попарь ноги, попей чаю, — советовали бабы.
И только Федор криво усмехнулся:
— Да разве эдакого бугая чаем вылечить? Ему что покрепче, позабористей, чтоб душу до самой задницы прогрело, — подморгнул Власу.
Тот отмахнулся, не поверив в намек. Но Федор пожалел человека и принес на другой день бутылку первача. Выпивать с Власом не стал, сказав, что принес самогонку не на баловство, а для лечения. Присел лишь ненадолго, чтоб поговорить по душам:
— Привыкли мы к тебе за путину. Теплый ты человек, свойский. А что в тюрьме был, здесь этим никого не удивишь. Вот мы с Полиной тоже из сосланных: кулацкие дети. Давно ль врагами народа считали? Мы еще и теперь к человечьим именам не привыкли, все больше к прозвищам, чаще к матерным. А чем от других отличались, и теперь не знаем. Может, кто с моих на один раз больше соседа бзднул? Вот и позавидовал тот, что сытней его живем. На самом деле в избе детей больше, чем мух, водилось. Аж восемнадцать душ, В живых я один остался. Мне хоть сто реабилитаций — вертаться некуда и не к кому. Потому клейму властей не верим. Свое болит. А и глядя на тебя, не верится, будто ты — уголовник отпетый. Оно, знаешь, любого изговнять могут, вот очистить не умеют.
— Это верно! — согласился Влас, но о себе ничего не рассказал. И, взглянув в окно, грустно вздохнул, увидев улетающий караван гусей.
Федор понял, не до него Власу, и заспешил уйти, сославшись на дела. А условник, оставшись в одиночестве, о своем задумался…
Ведь вот и его звали по кликухе много лет. Тоже родное имя забывать стал. Вспомнил его уже здесь, на заводе. А до того… Впрочем, кто виноват? «Сам дурак! И мне в своем винить некого!» — сел на топчан.
Влас и впрямь добровольно изувечил свою судьбу. Рос он баловнем, единственным ребенком в семье, которому позволялось и прощалось все. Его отец был директором банка, мать — директор школы, потому Влас жил играючи. Всякое желание и каприз немедленно выполнялись. Что бы он ни натворил, ему все прощалось. Учителя в школе ходили перед ним на цыпочках и говорили, что способнее его нет второго ребенка во всем городе. Даже когда Влас просыпал и приходил на занятия лишь к третьему уроку, учителя молчали и не жаловались матери. Лишь однажды преподаватель по черчению поставил ему тройку. Это стало трагедией, но через две недели учителя уволили, а новый оказался умнее и, не захотев участи предшественника, не конфликтовал с Власом. Он целыми днями был предоставлен самому себе. Частенько околачивался в банке у отца. Знал там все ходы и выходы, каждого охранника и пса. На мальчишку никто не обращал внимания, а он скучал от безделья. Он знал, что о его будущем заранее позаботятся родители, самому тревожиться не стоит. За него сделают все.