От этой мысли ему стало и смешно, и грустно.
К школьному учителю Усманову он отправился вместе со старшим лейтенантом Ризаевым и Садыковым. И это было еще одной ошибкой, которую он допустил. Ошибкой, имевшей, как пишут в авантюрных романах, роковые последствия.
На Марийскую Мещеряк и Ризаев пошли пешком, велев Садыкову туда приехать после того, как он сменит передний скат. При этом Мещеряк успокоил парня: пусть не переживает, им не к спеху. Свернув возле почты в переулок, они зашагали по рельсовым путям, блестевшим, как застывшие арычки, и вскоре очутились на пустынной улице, по обе стороны которой тянулись унылые глиняные дувалы.
У Мещеряка было такое чувство, словно он попал в лабиринт, из которого нет выхода, но Ризаев уверенно подвел его к деревянной калитке с намалеванным на ней синим номером «12».
В тихом дворике рос ветвистый карагач. Под сенью виноградных лоз хозяева, как полагается, устроили сури — соорудили небольшую деревянную площадку на сваях, на которую вела лесенка. На таком помосте хорошо отдохнуть вечерком или принять гостей.
Навстречу Ризаеву и Мещеряку из дома вышла пожилая узбечка в мягких неслышных сапогах и в белой шали. Ризаев что–то сказал ей, она кивнула и поклонилась. Хозяин был дома.
Он появился в полосатом халате. Треугольные кончики его яркого пояса задорно торчали в разные стороны. Приложив обе руки к животу, он поклонился гостям.
— Шарифиддин–ака, мы к вам по важному делу, — сказал Ризаев по–русски, чтобы Мещеряк понял.
Старик снова наклонил голову в черной сатиновой тюбетейке и пригласил гостей подняться на помост, на котором был разостлан вытертый ковер. Под помостом урчала медленная вода.
Они уселись на ковре, скрестив ноги. Первым делом Ризаев осведомился о сыновьях старика. Пишут ля? Живы ли, здоровы?..
— Придет день, и вернутся наши сыновья, и наши женщины по старинному обычаю станут осыпать их головы сладостями и пригоршнями монет, — ответил старик по–узбекски, и Ризаев тут же поревел его ответ Мещеряку.
Перед Мещеряком сидел темнолицый ширококостный человек. Из–под прищуренных век его лукаво смотрели детские глаза. А лет ему было, наверное, уже под шестьдесят. Ударив в ладоши, он дал знать жене, что можно подавать угощение.
Мещеряк счел своим долгом спросить, как старикам живется.
— Хорошо, — ответил хозяин по–русски. В его глуховатом голосе были и почтительность, и усмешка. Но тут же он снова перешел на свой родной язык.
Между тем хозяйка, неслышно ступая, подавала шавлу и манты, принесла чай. Шавле, очевидно, полагалось быть жирной, но время было трудное, и вместо мяса в рисовой каше темнели кусочки моркови.