К тому же капитан–лейтенант Мещеряк принадлежал к числу тех людей, которые еще в мирное время привыкли ничему не удивляться.
Ему было немногим более тридцати лет, но он уже успел пройти, как говорится, огонь, и воду, и медные трубы. Пацаном в начале нэпа он зарабатывал на хлеб тем, что поштучно торговал папиросами на углу Дерибасовской и Преображенской («Кому желтое «Сафо»? Кому «Раскурочные»? Налетай!..»), потом был помощником киномеханика в кинотеатре «Эдисон», кочегарил, учился на вечернем рабфаке и, работая в угрозыске, расхаживал со шпалером. Так было до тех пор, пока на зависть своим сверстникам он не стал курсантом училища имени Фрунзе. «Ты, моряк, красивый сам собою, тебе от роду двадцать лет. Па–алюбил тебя я всей душою, что ты скажешь мне в ответ?..» — распевали тогда комсомолята, и Мещеряку казалось, будто эта песня сложена про него самого, хотя, честно говоря, сам он далеко не был красавцем. Нет, девчата на него не заглядывались. Но он был широкоплеч, беспечен и смел, и морская роба казалась ему самой красивой на свете. Эта роба напоминала о галерах и парусных фрегатах далекого прошлого, о цусимском бое и крейсере «Варяг» и, конечно же, о революционных моряках с броненосца «Князь Потемкин–Таврический». Каждый, кто надевал эту просоленную робу, чувствовал себя моряком с легендарной «Авроры» или одним из тех перепоясанных пулеметными лентами бесшабашных братишек, которые брали Зимний, а потом сражались на всех фронтах гражданской войны.
Он любил море с детства, но, как это ни странно, никогда не мечтал о дальних странах. Поэтому ни Лондон, в который он попал еще курсантом на линкоре «Марат», ни Константинополь с его мечетями не удивили его. А потом, когда его военной специальностью стали разведка и контрразведка, он вообще перестал чему–либо удивляться.
Специальностью? А не лучше ли сказать профессией?.. Он не мнил себя специалистом. О какой непогрешимости может идти речь, если всякий раз, приступая к выполнению очередного задания, ты начинаешь с азов? Что ты знаешь о противнике? С чего собираешься начать? Вот и приходится бродить в потемках — надеяться, ошибаться, искать, спотыкаться и медленно, шаг за шагом продвигаться вперед. А что тебе еще остается делать?..
То была война в кромешной тьме, война с невидимым врагом, рассчитывать на глупость которого не приходилось. И уповать на случай тоже не было смысла. Представители той черной профессии, с которыми он вступал в единоборство, были осторожны, коварны и хитры.
К своему счастью, в этой борьбе Мещеряк никогда не чувствовал себя одиноким. В трудные минуты, как уже не раз бывало в прошлом, ему на помощь приходили десятки друзей — колхозницы, портные, шоферы, прачки — люди, которых он раньше не знал. Образованные и малограмотные, юные и пожилые, они становились его друзьями и союзниками. Да разве только они одни? Дома, деревья, кусты, камни, блиндажи и землянки — всего, что окружало его, тоже было как бы на его стороне. Мещеряку не надо было их бояться, тогда как его противнику за каждым деревом, за каждым кустом чудилась опасность. Его противники жили в постоянном страхе за собственную шкуру. Вот они в конце концов и начинали метаться, совершая ошибку за ошибкой. Иначе и не могло быть. Еще в те времена, когда Мещеряк работал в угрозыске, он убедился, что чем преступник осторожнее, чем сильнее он страшится того, чтобы не допустить какого–нибудь просчета, тем вероятнее, что он допустит его… То, что теперь Мещеряку приходилось иметь дело уже не с мелкой уголовной сошкой, а с птицами большого полета, прошедшими выучку в специальных школах, дела, по сути, не меняло.