У Хакимова был другой интерес. Он глядел на сидевшую напротив него Анастасию так, словно она была одним из семи чудес света, глядел неподвижно, вгоняя ее в краску. И другие тоже все чаще обращали на нее свои взоры. Но в отличие от Хакимова они смотрели на нее со значением, отчего ей становилось жарко и тесно в линялых ситцах. В конце концов, тряхнув головой, Анастасия сбросила с себя осуждающий взгляд старухи и даже запела про васильки–василечки… Запела как–то светло и чисто.
И тогда все приумолкли. Командир уронил отяжелевшую голову на руки, Хакимов закрыл глаза… Для чего? Чтобы снова увидеть воронку, присыпанную черным снегом, и колонну немецких танков и цуг–машин, растянувшуюся по шоссе? Или, может, для того, чтобы ощутить острый запах горелого пороха? Он сидел так, как сидел прошлой ночью в этой проклятой и спасительной воронке, когда снаряды ложились совсем близко и каждую секунду его, Хакимова, мог приласкать шальной осколок.
Но тут васильки–василечки нежно расцвели на мертвом военном снегу, и все черные воронки, все проплешины на месте разрывов, вся пороховая копоть и гарь зачумленного переднего края и даже зловещее, с подпалинами, небесное облако, висевшее над станцией Лобня, по–весеннему заголубели в сердце Хакимова, которого башкирская женщина родила на свет для любви, а не для ненависти. Разве его вина, что, кроме той, материнской, он другой ласки еще не знал?
Теперь гаснущий разговор со стариком поддерживали только двое разведчиков, которые имели неосторожность признаться в том, что никогда не бывали в Москве. Этого оказалось достаточным, чтобы старик за них ухватился мертвой хваткой. Не видеть Царь–пушку? Как можно! А еще защитники столицы… Сам он тоже, правда, никогда г. жизни не бывал в Кремле, но это не мешало ему говорить о нем так, словно он был его смотрителем.
Никто не заметил, как в избу прокрались февральские сумерки. Печь давно остыла. Старуха поднялась, принесла каганец, и пламя, зябко поеживаясь от темноты и холода, вяло осветило середину стола с горкой соли и картофельной шелухой, отразилось в пустых стаканах.
Вечерняя усталость зимней природы, подступавшей вплотную к бревенчатым стенам ветхой избы, проникла внутрь ее и передалась людям. Кто–то откровенно зевнул. Кто–то искоса глянул на двуспальную хозяйскую кровать с периной и подушками. Кто–то откинулся к стене и закрыл глаза. И стало слышно, как за дверью щенком скребется ветер.
Разведчиков было шестеро. Их командир, чтобы не стеснять хозяев, решительно заявил, что его хлопцы улягутся на полу. Жестковато? А им не привыкать. Спору нет, на соломке было бы мягче, удобнее, но и без нее прожить можно. Была у него когда–то бабка, которая учила: «Держи, Васятка, голову в холоде, живот в голоде, а ноги в тепле…» Дельный совет, не правда ли?