Мы с Клавочкой тоже не спешили. Я думал об Эзопе, об этом полулегендарном фригийском рабе, в жизнь которого мне посчастливилось неожиданно заглянуть.
— Дурак так дурак! — сказал кто-то рядом.
Я задумался и не сразу понял, что это голос моей Клавочки.
— Ты о чем? — удивился я.
— Надо было ему убиваться, да? Все живы, здоровы, а он — бух вниз головой... На что ему это надо было?
— Он не мог снова стать рабом,— сказал я. — Не мог.
— О господи! Какая же ему разница, где и как жить было? Хозяин к нему хорошо относился, он не голодал, молодая жена сама на шею вешалась. Жил бы себе припеваючи...
— Давай лучше помолчим,— попросил я. — Не надо, прошу, молчи.
Но Клавочке хотелось говорить.
— Витя, а почему пьеса называется «Лиса и виноград», когда там ни винограда не было, ни лисицы?
— Это и есть эзопов язык. Мысли выражаются иносказательно. Намеком, как в баснях.
— А зачем этот... как его, что убился, все время посылал своего хозяина море выпить? Где ж тут намек? Глупость сплошная.
— Беспросветная,— подтвердил я, с жалостью глядя на свою жену.
— Считай, что мы с тобой, Витя, выбросили на ветер три рубля десять копеек, лучше б мне чулки «дедерон» купили. И на мороженое осталось бы.
...А теперь вот она спрашивает, откуда мать взяла каштаны.
Я терпеливо объяснил, что есть такая басня «Обезьяна и Кот». Обезьяна заставляет Кота доставать каштаны из огня, он лапы обжигает, достает, а она лакомится.
— Гкьонят-но,— протянула Клавочка. — А наши каштаны при чем, мама же говорит...
— Мама хотела сказать тебе, что бессмысленно с риском для себя трудиться для выгоды другого.
— Для чьей выгоды?
— Для твоей1—рассердилась теща. — Вы прохлаждаться пойдете, а я тут потей у плиты? Вот и выходит, что я кот, а ты обезьяна.
— Ну, мама, скажешь такое! — Клавочка засмеялась.— Ладно, никуда не почду. Иди сам, Витя, а мы тут все приготовим. Не олаздывайте только!
Я поцеловал смеющиеся губы своей ненаглядной и поспешил уйти, пока женщины не передумали отпускать меня.
В общежитии пыль столбом. Братва чистилась, брилась, гладилась. Запахи паленой ткани, одеколона и гуталина брали верх с переменным успехом. На всю эту кутерьму спокойно взирали нарциссы, высунув свои головы на тонких шейках из ведра с водой — оно стояло на полу у двери. Кто-то из ребят уже успел сбегать на цветочный рынок...
Только один я праздно шатался по общежитию, до меня никому не было дела.
В комнате Пепора и Родионыча жил когда-то и я. Койку мою они до сих пор не выставили, теперь она «гостевая». Над ней, как было и при мне, висит картина Серова «Девушка, освещенная солнцем». Я купил ее на свою первую послеармейскую зарплату, хотел забрать, когда переезжал к Клавочке, но ребята упросили оставить: «У тебя своя живая красавица, пускай эта с нами будет!»