— А разве каждому полку свой марш?
— Обязательно. Они, марши, вперемеж с голосами игрались.
— Как это?
— Один куплет музыка играет, а другой куплет солдатики поют. Это, конечно, только в пехоте. А в кавалерии одна музыка. Хорошие марши были в пехоте. Вот, к примеру, Преображенского полка.
Знают турки нас и шведы,
И про нас известен свет… — пропел Климов тонким старческим голосом. — И так и дальше. А потом оркестр подхватывает. У нас в кавалерии полковой оркестр хором трубачей назывался… А в пехоте оркестр. Да. А вот еще марш гренадерского полка. Суворовского. Очень хорошие слова. Послушай-ко:
Всегда в боях страшился враг,
В тяжелую годину в первых битвах был,
Славься, полк непобедимый, полк могучих сил!
Славься, древний, боевой, славься, полк наш знаменитый,
Славься, полк наш родной…
А теперича музыка. Тара-рим-тарам-там-там-там, — заиграл Климов, подражая оркестру и ударяя кулаками по надутым щекам.
— А я к вам, дядя, по делу, — прервал его Митька Лопатин. — Искупаться хочу, а…
— Что такое?
— Чирий на спине выскочил… Спит? — Митька кивнул на лежавшего без движения Кузьмича.
— Спит, — подтвердил Климов. — Разбудим. Пора. И то с вечера спит. — Климов нагнулся и тронул Кузьмича за плечо: — Федор Кузьмич, вставайте! Вставайте, голубчик. Эва, сколько спали!
Лекпом заворочался, поправляясь на сене.
— Все это для нас чепуха… Пустяки, одним словом… Все это не играет никакой роли для нас, — пробормотал лекпом, просыпаясь.
Он присел и увидел Митьку Лопатина.
— А, товарищ Лопатин! — пробасил он приветливо. — Зачем припожаловал?
— Мне бы, товарищ доктор, пособие оказать. Кузьмич порылся в сумке, надел очки и, взглянув поверх них, спросил:
— Фебрис, значит?
— Чего? — не понял Митька.
— Фебрис — это обозначает болезнь. Слово такое. Латынь, — с приличной случаю важностью заметил лекпом.
— Чирий у меня.
— Фурункулюс? А-а… Ну, ну, давай покажи. Митька быстро снял гимнастерку.
— Так-с, — сказал Кузьмич. — Ишь, как его разнесло… Ну что ж, можно. Орать не будешь?
— Постараюсь, — сказал Митька, чувствуя, как мурашки побежали у него по спине.
— Ну ладно. Ложись давай на живот и бери в зубы гимнастёрку.
— Зачем? — удивился Митька.
— Для профилактики. А то закричишь — народ сбежится, нехорошо все-таки.
Кузьмич склонился над Митькой, осторожно обмял фурункул и вдруг со всей силой сдавил его пальцами.
— Ох! — сказал Митька, выпустив из зубов гимнастерку и повертывая к лекпому сразу вспотевшее лицо. — Вы бы поосторожней, товарищ доктор, а то в главах затуманилось.
— Готово, готово, — успокоил Кузьмич. — Гляди, с корнем выскочил.