Нанимателем Сальседо был «Моргидж бэнк оф зе Эндиз», гигантский концерн, возникший словно из ниоткуда и в 1925 году скомпрометировавший себя, так как стал жертвой безрассудной экспансии на иностранных рынках — естественный результат весьма неосмотрительной экспансии. Однако в 1921 году он был в зените успеха. Он был зарегистрирован по законам штата Коннектикут в августе 1916 года, с номинальным капиталом в пять миллионов долларов, и имел шестнадцать заграничных филиалов в Южной и Центральной Америке, а также одну дочернюю фирму в Нью-Йорке. Сальседо, проводивший операции вне Нью-Йорка, отвечал за южноамериканские филиалы, и в двух первых случаях, когда мы делали бизнес вместе, я помог ему открыть отделения в Лиме и Вальпараисо. Размещение шло хорошо. Американская публика мало тяготела к Европе, и, хотя южноамериканские инвестиции всегда казались несколько сомнительными, все-таки инвестирование капиталов в банк пользовалось популярностью. Когда Сальседо явился ко мне за ссудой для дальнейшего расширения деятельности, я не нашел причины для отказа, в частности и потому, что его новый филиал должен был открыться в той самой горной республике, где он провел ранние годы своей жизни. Выходя на иностранные рынки, всегда полезно иметь работника — уроженца страны, и фактически, если бы ему однажды не позвонили по телефону в мой офис, где мы с ним обсуждали последние детали контракта, я, возможно, так никогда и не узнал бы, что он был сильно замешан в местной политике и в основе всех его намерений получить от меня новую ссуду лежали исключительно патриотические побуждения.
Когда он взял трубку, первыми его словами были: «О, это вы!» — а потом, к моему крайнему изумлению, он заговорил не по-испански, как следовало ожидать, а на идише, чтобы я не мог его понять. Разумеется, он не имел ни малейшего представления, что я изучил этот язык, работая в еврейском банке.
Было потрачено много слов в выяснении, еврей ли Сальседо, или нет, но дело, в общем, не в этом. Сальседо утверждал, что он не еврей — они с братом просто усвоили этот диалект в немецком квартале Буэнос-Айреса, и лично у меня не было оснований ему не верить. Я сомневался, чтобы я был единственным иноверцем в мире, владевшим деловым идишем. Был ли, не был ли он евреем, но, должно быть, считал себя патриотом, работавшим не ради своих личных доходов, и я уверен, что в Южной Америке много людей все еще считало его героем, а не первостатейным мошенником, которым позднее признала его американская публика.
Сказанное им на идише было совершенно безобидно. Он просто жестоко критиковал своего брата за то, что тот прервал его в решающий момент на митинге, и клялся, что все готовы согласиться с неким планом. Если бы он говорил по-английски или по-испански, я вряд ли бы задумался над содержанием разговора, но сам факт, что он выбрал язык, который я, по его убеждению, понять не мог, немедленно вызвал у меня подозрение. Если бы он просто объяснил мне после разговора, что он еврей, я принял бы разговор на идише как совершенно естественный факт, но Сальседо отрицал свое еврейство, и поэтому, встревоженный, я возобновил исследование не только его южноамериканских операций, но и его частной жизни. Поручив О'Рейли разведать все в строжайшей тайне, я узнал, что Сальседо решил профинансировать революцию за счет ссуды, которую я был готов предоставить его банку в виде шести с половиной процентных золотых облигаций. О'Рейли, всегда творивший чудеса в раскапывании всевозможной грязи, на этот раз превзошел самого себя. Я выдал ему вознаграждение в знак своего восхищения, удвоил сумму, чтобы обеспечить его молчание, и задумался над тем, что следует делать дальше.