— Конечно, конечно, — соглашался Аксель, и взгляд этой девушки снова включал в нем тот праздник, который он впервые почувствовал тогда, в детстве, в обжигающих волнах Балтики.
— А ты станешь знаменитой пианисткой, — говорил он, чувствуя в себе потребность одарить и ее щедрым будущим.
— Нет, наверно, художницей, — задумчиво возражала Нора, и какое-то беспокойство пробегало по ее лицу.
«Она боится, что не выздоровеет и не сможет играть!» — догадывался Аксель, и ему становилось нестерпимо больно, и он подыскивал какую-нибудь шутку, чтобы отвлечь ее от черных мыслей, от несчастья, которое в семнадцать лет надолго приковало ее к постели.
— Ты будешь писать море и корабли, — говорил он. — Но ведь ты не умеешь отличить рей от лееров и думаешь, что брам-стеньга это то же, что бром с валерьянкой.
— Я научусь, — смеялась Нора, — сегодня же начну изучать морской словарь. Клянусь фок-мачтой!
Нора была талантлива.
Учась одновременно в Петришуле, в музыкальной и художественной школах, она еще изучала несколько языков и вполне владела ими. Она считала, что человек должен знать все — просто недопустимо, если что-то остается за бортом жизни. Она чувствовала себя уверенно лишь тогда, когда находила ответ на каждый свой вопрос. Жизнь бедна, если в ней есть хоть малейший пробел. Поэтому она жадно читала, ее влекли книги по искусству, по истории цивилизации, о путешествиях, но прежде всего о музыке — она с детства поняла, что искусство и музыка будут ее основным делом.
Но случилось так, что хроническая болезнь сердца часто приковывала ее к постели, и она не могла удовлетворить свою жажду к путешествиям иначе, чем через книги. Она не унывала, знала, что и Жюль Верн никогда никуда не ездил и весь мир видел лишь сквозь стены своего кабинета. Но это не помешало ему разглядеть его лучше многих.
Лежа в постели, она сохраняла прежний режим дня: два часа на языки — английский, французский, немецкий; четыре часа на рисование, не менее четырех — чтение. А как только удавалось встать, она стремилась к роялю и играла, играла, играла. Конечно, не так как до болезни, по семь-восемь часов, а хотя бы понемногу, по нескольку раз в день, вопреки запрету врачей, несмотря на упреки матери и отца. В те дни, когда приходил Аксель, она старалась не играть без него, экономя силы, — в эти дни они разучивали какой-нибудь дуэт для скрипки с фортепьяно.
Но если были силы, она большую часть дня рисовала: всех и все. Всех, кто заходил проведать ее. Она писала превосходные портреты, которые после окончания художественного училища открыли ей двери в Академию художеств, в класс знаменитого портретиста Кардовского. Она рисовала и то, что рождало ее воображение, тогда ее рисунок терял конкретность и становился воздушным и причудливым, а краски фантастически неуловимыми. Было что-то в этих легких мазках и сиренево-голубовато-розовых тонах от Дюлага, от его необыкновенных иллюстраций к «Тысяча и одной ночи», сюжет которых, переплетаясь с сюжетами Жюля Верна, и рождал особый стиль рисунков Норы.