В конце 1941 года сюда привезли 18 тысяч советских военнопленных. Их расстреливали из пулеметов во дворе крематория под звуки мощной радиолы. Через несколько дней они все до единого были уничтожены.
Каждое воскресенье лагерь выстраивали на плацу перед комендатурой, отбирали полторы-две тысячи узников, потерявших трудоспособность, якобы для отправки в другой лагерь на лечение. Подъезжали «душегубки» и перевозили их в крематорий. Попасть на такой «транспорт» мог каждый заключенный. Людей использовали на самых тяжелых работах, содержали на голодном пайке, поэтому они быстро выбивались из сил и, как здесь говорилось, «летели в трубу».
У центральных ворот перед окнами лагерной комендатуры была оборудована специальная площадка для экзекуций. В строго установленные дни сюда со всех бараков строем, с немецкой песней на устах, сходились провинившиеся для получения «фюнф унд цванцихь нах аш» («двадцать пять на задницу»). Создавалась длинная очередь. Каждого в порядке очереди клали на скамью или «козла» и жестоко пороли. Получив свои двадцать пять, наказанный должен был поклониться палачу в ноги и сказать спасибо, а не сделаешь этого, получишь «добавку».
Чем же эти люди провинились перед германской империей? У каждого своя «вина». Один при встрече с эсэсовцем забыл снять шапку и встать навытяжку. Другой снял шапку и вытянулся, но неприветливо посмотрел на эсэсовца — тоже заработал горячих. Третий сорвал шапку с головы и вытянулся в струнку, но улыбнулся арийской персоне — получай двадцать пять, чтобы знал, как зубы скалить… Но если ты закурил и тебя увидел эсэсовец, то за это «преступление» целую неделю будешь посещать «святое место».
Дело вовсе не в проступке, а в том, чтобы держать людей в постоянном напряжении и страхе, сломить их волю к сопротивлению, превратить в покорную рабочую скотину. В конечном счете всё было подчинено одной цели — истреблению.
Было раннее утро, когда нас, как на молитву, поставили у ворот лагеря — без головных уборов, по команде «смирно». Стоим уже битых пять часов, не меняя положения. Еле держимся на ногах. Косим глазами по сторонам: кругом бараки, бараки, бараки… Справа, за каменной стеной, возвышается труба крематория. Из нее валит густой черный дым, заволакивающий даже солнце. В воздухе стоит удушливый смрад горелого мяса. «Неужели здесь оборвется и моя жизнь?» — думал я и отвечал себе: — «Нет, я должен отсюда выбраться!» Мои размышления прервал переводчик:
— Что смотришь? Все равно не убежишь! Отсюда не уходят, а вылетают через трубу, — он указал рукой на крематорий и громко захохотал.