– Пойдем, маленько развеешься, – сказал дед Корифей. И добавил таинственно: – Я ведь, знаешь ли, лещевик.
Они прошли по росному лугу к мягким перекатам и омутам речки. Река текла и жила, как положено жить не запятнанной индустрией русской реке: на перекатах мелко пускала круги плотва, стая окуньков торчала у затопленного куста, иногда крупно плюхался играющий в утренней радости жизни язь, а в одном из омутов гигантским пушечным грохотом ударил неведомый рыбий зверь.
– Щука? – вздрагивая от азарта, спросил Бебенин.
– Голавль, – ответил дед Корифей, – у голавля для плеску хвост приспособлен. Чего его в омут, лешего, занесло? Он быстрину любит, которая корм несет. Или у мельничных свай держится. Мельниц–то у нас давно нет, а голавли ишо есть. До полупуда. А мельниц нету, – дед Корифей вздохнул.
Так они шли и шли, пока не дошли до невидимой внешнему миру черты, у которой дед Корифей остановился, чутко вытянул ухо и ошарил окрестности лазерным взором.
Дело в том, что они дошли до границы колхоза «Рассвет», в котором работал дед Корифей. Дальше начинались земли колхоза «Заря», в котором дед Корифей не работал. По давнему, скрепленному русскими оборотами речи, потасовками под поллитру и сходками стенка на стенку соглашению было установлено, что каждый рыбак ловит рыбу в воде своего колхоза, а на земле другого – ни–ни.
Прощупав локаторно и на слух окрестности, дед Корифей бесшумным шагом быстро задвигал вперед. На Бе–бу он даже не оглянулся, а сделал спиной неуловимый жест, и тот понял его, как понимали деда коровы, и тоже пошел, согнувшись, стараясь не шуметь.
У одного из омутов дед остановился и замер.
– Слышишь? – шепотом спросил он.
– Чего? – по–деревенски ответил Беба.
– Лещи жрут. Ох жрут, ох и стая. И каждый не менее как полтора килограмма.
Но ни черта не слышал Лева Бебенин. Пошумливал ветер в кустах, верещали бездумно птахи.
– Ну что ты? – чуть не плача, сказал дед. – Он же траву жрет губами. – В досаде дед даже изобразил, как жрет губами траву в водных глубинах лещ. – Целая стая!… Ох чмокают, нечестивцы!… Бегем! – вдруг властно приказал дед и шустро побежал обратной дорогой, загибая через кусты, чтобы выскочить напрямик домой.
…Когда на ближнем пригорке показалась семенящая фигура деда, а за ним Беба, задыхающийся от неправильного образа жизни, бабка Ариша с непостижимой шустростью, включила обе электроплитки, поставила на них ведра с водой и засеменила в амбар, откуда вышла с мешком овса на спине.
А самородок, завернутый в кармашек из ткани болонья, такие кармашки зачем–то давали раньше к аналогичного названия плащам, лежал на чердаке дома № 15 по улице Федора Павлова, возле дымоходной трубы, присыпанной шлакоблочной чердачной засыпкой. Над самородком водили ночные чердачные игры коты, и днем его сквозь шлак нагревал солнечный луч, попадавший сквозь щель в крыше.