Вот и сами разговаривать разучились, только брехать, да рычать горазды. Бывало иду на работу, хлеба на обед купить не на что. Вспомнить горько — нижнего белья не имела. И это при муже! — всхлипнула Катерина.
— У тебя сын есть. Все ж не одинока. Оженится, внуков принесут. Вот и оживешь вконец.
— Я сама еще жизни не видела. Вот только-то и успели из дома жилье сделать, да прибарахлиться. Теперь деньгу стали складывать, едим сыто, окриков и попреков не боясь, куском не давимся, как раньше. Немного дух перевели, людьми себя почувствовали. И сын мой жениться не спешит. Дорожит покоем в доме, тишиной. Я ведь только с виду злая. Потому что при сытом пузе и теперь глаза голодные. А все от прошлого. Оно не враз забудется. Надо чтоб кто-то помог. — умолкла баба.
— А я-то думал, что вольный люд спокойно живет на Камчатке. Не зная бед и горестей. А вы — не лучше нашего. Слезами хлеб запиваете. И не в радость вам воля. И не цените ее. И жизнь-то единую — канителите, а не живете. Ладу промеж себя не сыщете. Жаль тебя, Катерина. Судьбина твоя полыни горше. А и я, не то в мужья, в подпорки нынче не сгожусь. Уж, как Бог положит, так и откопчу свое. А за подсобленье сыну — век тебя не забуду, — встал Пескарь, собравшись уходить.
— Дело твое, Тимофей. Я предложила, хоть и совестно мне, бабе. Но ты не осудишь, знаю. А коли допечет одиночество, наведывайся на огонек, — пригласила Катерина, подав Пескарю пальто.
Уже у порога за рукав придержала и сказала на ухо:
— Через неделю приди. Жалобу напишу. От тебя. Может статься, поможет, как первая. К нему заявление сельчан приложим. Ему поверят. Ведь установить подлинность очень просто. Опросить подписавших. Они ж все живы…
— Это б хорошо. Да только вот плату ты требуешь непомерную. Непосильную мне. От того не прошу о жалобе, — сознался Пескарь.
— Да Бог с тобой, Тимофей, пошутила я. А жалобу напишу…
Пескарь вернулся в Усолье затемно. Не узнавшие его собаки
подняли брех на все село. И старику вспомнилось, как сравнила себя Катерина с собакой. На душе от того горько стало.
Едва Тимофей разделся, зажег свечу, в дом Лидка примчалась. Рот от уха к уху растянулся в улыбке. Стала перед Пескарем и требует нахально:
— Пляши, дед! — сама за спиной руки держит. Глаза, что у кошки озорными, мартовскими огнями горят.
— С ума сперла что ли? С чего удумала неволить в пляс? Я отродясь таким не баловал, — сознался дед.
— А вот и запляшешь! — вытащила из-за спины синюю бумажку и помахала перед носом Пескаря.
— Телеграмма от Алешки тебе пришла! Пляши! Не то читать не буду! — грозилась хохоча.