Блаженные похабы (Иванов) - страница 67

Обратим внимание: святой окружен родными и знакомыми, он больше не является человеком ниоткуда, как Симеон или Виталий. Кроме того, в дело почитания включаются городские власти. Наконец, названы две конкретные группы населения, видимо, первенствующие в создании культа: женщины и бедняки, то есть де- примированная часть общества.

Чем же занимался юродивый? «Неприличными словами (λόγοι? άσχήμοσι), издеваясь над безмозглыми и неразумными (έπιγελών τού? άφρονα? και άνοήτου?), ты, о мудрый, сделался для них [символом] глупости ради Христа и посмешищем (μωρία διά Χρίστον και παίγνων γέγονα?) (стк. 33—36)». И далее: «Из‑за своих непристойных речей ты казался всем встречным посмешищем (ρήμασιν άσχήμοσι τοΐ? έντυγχάνουσι παίγνιον… ώφθη?)» (стк. 79—82). Он не только «говорил непристойно, [но] и неприличные песенки [всегда] были у него на устах ('Ομίλων άσχημόνω? καί ασμάτων ασέμνων χείλη πληρών) (стк. 153—155). Подобно своим предшественникам, Павел был «доставителем нищепитания, распределяя нуждающимся (еду) до насыщения и раздавая богатство, которое получил от благочестивых и христолюбивых мужей» (стк. 51—57). Так же, как они, «ты был украшен, от- че, обнаженностью своих ног и лохмотьями» (стк. 98— 99). Так же как они, «ходил по ночам, с молитвами и просьбами [к Богу], и сиял своими добродетелями, словно днем» (сгк. 197—199). Как любой юродивый, Павел днем безобразничал, «а ночами, когда его не видели, орошал луг своих [духовных] насаждений источниками слез» (стк. 111—114). Но намечаются и кое–какие отличия.

Подобно Симеону, Павел лечит больных, но при этом является им во сне даже после своей смерти: «Ты раздавал дары излечения тем, кто в тебя уверовал (τοΐ? πε- πιστευκόσι). Ты занимался этим при жизни, но и после смерти ты вновь являлся многим во сне» (стк. 93—96). Эти слова позволяют предполагать немедленное сложение культа святого. Кое–какие черты делают Павла прямым предшественником Андрея Константинопольского: в отличие от Симеона, приступившего к юродству после длительной подготовки в монастыре и пустыне, Павел сделался юродивым «с младых ногтей» (стк. 11), «он сызмальства оставил сей преходящий мир» (Каф. стк. 1—2). Но самая существенная черта сходства с еще не возникшим образом Андрея — это стойкость к морозу: «Ты величественно украсил себя терпением… в зимний холод и летний зной» (стк. 17, 19—20). Впоследствии хождение по снегу станет «фирменным знаком» русских «похабов» (см. с. 321, 324).

Автор канона связывает имя своего героя и знаменитые слова о «юродстве Христа ради», которые апостол Павел написал в Послании к Коринфянам. Однако впрямую это послание не цитируется — видимо, за полной очевидностью аллюзии: «Воистину, ты получил знаменательное имя, следуя словам Павла, словно избранный сосуд; ты не нравился людям, будучи рабом Христовым; для тех, кто на тебя смотрел, ты [являл зрелище] пьянства и умоисступления (μέθην και εκστασιν νοό?), но горе направлял ум к Богу» (стк. 42—50). Можно предположить, что сторонники канонизации Павла ссылались на Послание к Коринфянам в дискуссии с защитниками Трулль- ского запрета. А что такие дебаты в Коринфе велись, явствует из самого канона: «О блаженный, кровь, истекавшая из твоих многоболезненных язв, погасила огонь лжи, [исходившей от] злых доносчиков, которые болтали о тебе вздор, отче, и называли тебя бесноватым и незаконным “салосом” (την του ψεύδους· φλόγα των δεινών συκοφαντών άττέσβεσε ληρωδούντων, πάτερ, τά κατά σου δαι- μονιώντα κα'ι σαλόν σε καλούντων αθέμιτον)» (сгк. 116—122). Как видим, автор пытается отделить своего героя от каких‑то других юродивых — они‑то и названы σαλοί, тогда как Павел — μωρό?: «Внешним поведением ты выказывал себя глупым Христа ради (’Έξωθεν τω σχήματι διά Χρίστον μωρό? δείκνυσαι), но в уме своем, Паале, ты стал разумным слугой Божиим» (стк. 74—78). Эта фраза маркирует величайший перелом в истории юродства: Павел, оказывается, прикидывался не «глупым» вообще, как все без исключения его предшественники, а «глупым Христа ради», то есть юродивым. Таким образом, юродство признается в качестве общеизвестного образа поведения. В каком‑то отношении этим обессмысливается сам подвиг, суть которого состоит в сокровенности. Автор канона подчеркивает «бесстрастие» своего героя, которое как бы вырывает жало греховности из всех его безобразий. «Умертвив свои члены, ты вместе с ними умертвил и все побуждения страстей, и ты живешь в бесстрастии (τη άπαθάα πολιτεύει?)» (сгк. 123—126). Согласно канону, Павел «сперва победил аскезой страсти, а затем стал разыгрывать глупость перед мирянами (τον άσκησα πρότερον τά πάθη νικήσαντα καί τοι? έν κόσμω δεύτερον μωρία? παιζόμενον) (Каф. 7—10). Здесь можно подозревать завуалированную полемику с обличителями Павловых непотребств: мол, все это было свершено в состоянии «бесстрастия». Так через полтора века будет защищать юродство и Симеон Новый Богослов!