Вовка на эту тему совершенно не рефлексует.
— Чем еще должно вонять в морге с сортиром? БТР так и пахнет, что удивительного-то? Потерпите, не графья, не в театре…
— Но тут же и другие люди поедут.
— Это кто? Доктор? Серега? Опер? Так они и не такое нюхали.
— Надя, чучело ты! И журналисты еще…
Вовка всегда выбирал самые простые решения. В этот раз он себе не изменил.
Когда-то давно вез он сильно перебравшего приятеля, и тот ему в машине наблевал.
После уборки запах не изменился. Вова опрыскал все спреем «Хвойный лес». Стало пахнуть облеванными елочками. Тогда — будучи упрямым в достижении результатов — Вовка добавил еще пару дезодорантов и спреев. И вонью вонь попрал. По его словам, в сравнении с химическим фоном запах рвоты стал пустяком…
Тут же для журналистов он расстарался вовсю. Даже Николаич имел непривычно растерянный вид, когда вылез из БТР.
— Ты ж небось половину бытовой химии, что я тут добыл, на это дело угробил?
— Да ты че, Николаич! Всего три баллончика!
— Что-то густо уж очень сильно… Не нюхал, как пахнет американская «бомба-вонючка», но думаю, что вряд ли америкосам удалось тебя переплюнуть…
— Выветрится. Сейчас постоит с открытыми люками — проветрится.
Но ничего из проветривания не вышло. Единственное, что помогало нам перенести страшную вонизму, — муки журналистов. Они так физически страдали, что это выглядело уже веселым розыгрышем, тем более что, не сговариваясь, мы делали вид, что вообще не понимаем, о каком запахе идет речь. Я успел узнать, что звезда, который сейчас находился в шоке, был достаточно известен как знаток быдла, и многие его статейки были именно об этом.
— Эй, писатель! Если соберешься тут блевать — предупреждай! Наблюешь в салоне — набью харю! — не оборачиваясь, заявляет хамским толстым голосом водила. Звучит весомо и убедительно.
— Он что, серьезно? — испуганно шепчет мне в ухо пигалица.
— Абсолютно. Он невежественный и невоспитанный человек. Мы его и сами опасаемся. Страшный негодяй, все время кого-нибудь бьет! Даже ногами! — так же шепотом отвечаю я.
Пигалица бледнеет так заметно, насколько это возможно в полумраке БТР.
— Я не понимаю, откуда же берутся все эти плохие люди! — не унимается она.
— А что такое — плохие люди?
— Грубые, жестокие, бесчеловечные… Неужели вы меня не понимаете?
— Не очень, если честно. Я ведь не философ, а обычный лекарь. Для меня понятие жестокости достаточно размыто, больным часто приходится делать больно для их же блага. А уж бесчеловечность — это вообще понятие, не имеющее точных критериев.
— Как не имеющее? Эти палачи расстреляли без суда пятерых беженцев! Труп одного и сейчас стоит у въезда на причал! Я сама видела! У нас же мораторий на смертную казнь, а они — без суда. Если те и провинились — их надо было судить, в конце концов, они же были людьми, человека можно перевоспитать, переубедить, наконец!