Натали была старше нас, и мы никогда не приглашали ее с нами на пляж. Мы вообще, как мне кажется, не думали о ней. Нам никогда даже в голову не приходило, что она может чувствовать себя одинокой или несчастной. Все свое время она проводила либо в «Маринелле», либо в квартире. Анжела постоянно держала Натали при себе, опекая и утешая в ее горе. Они стали практически неразлучными. Анжела считала, что Натали скорее придет в себя, если ее постоянно чем-то занимать. Она научила девушку вести бухгалтерию, руководить официантами и общаться с поставщиками. Натали поступила на курсы маркетинга при Уотерсфордском техническом колледже, чтобы со временем помогать Анжеле и Маурицио расширить дело.
Даже окончательно освоившись в семье Феликоне, Натали почти не разговаривала со мной и Аннели, если не считать указаний и выговоров за опоздания, неаккуратность или еще какое-нибудь отклонение от высоких стандартов «Маринеллы». За спиной мы называли ее надутой коровой. Скорее всего, она просто стремилась угодить Анжеле. А может быть, так проявлялась ее робость.
В сентябре нам пришлось оставить работу в «Маринелле» и отправиться в школу. Линетт уехала в университет. Я не знаю, кого больше опечалил ее отъезд — меня или мать. Мы вместе проводили ее на вокзале в Уотерсфорде. В ожидании поезда мы сидели в привокзальном кафе и пили чай, настолько жидкий, что я даже пошутила по поводу того, что у воды не сложились отношения с чайным пакетиком. Никто не засмеялся.
Чтобы немного поднять настроение, мама купила нам по плюшке, но они оказались совсем невкусными. В отличие от сладких сдобных плюшек из «Маринеллы», эти были черствыми и распадались на неаппетитные куски теста и подгорелые ягоды смородины. Вязкая глазурь напоминала клей и на ощупь, и на вкус.
С одной стороны, Линетт очень хотелось поскорее уехать из дома, но с другой — ей было страшно уезжать. В тот день на ней были ее любимые джинсы с широким кожаным поясом и черный свитер с высоким завернутым воротом, в котором она чувствовала себя увереннее. Волосы она затянула в тугой узел на затылке. Линетт слегка подкрасилась и надела высокие ботинки на низком каблуке. Она была очень хорошенькой. Глядя на нее, я чувствовала, что у меня начинает щипать глаза. Я не хотела, чтобы она уезжала, и не только потому, что любила ее. Я боялась остаться наедине с матерью в большом мрачном доме.
Что касается матери, то она была притворно весела, без умолку болтала о тех чудесных возможностях, которые открываются перед Линетт, об интересных людях, с которыми она познакомится, о замечательных книжках, которые прочитает. При этом она постоянно напоминала и вздыхала о том, что у нее самой таких возможностей никогда не было. Я бы предпочла проигнорировать эти жалобы, настолько они меня раздражали, но Линетт поступила иначе. Нежно взяв мать за руку, она сказала: