Так было и теперь. Императрица почуяла в словах обиженной Бироном Юшковой враждебную нотку против него и поняла, что за местью Юшкова не остановится.
Понял это и шут императрицы, князь Голицын, вязавший в углу шерстяной чулок, и, с обычной своей бесцеремонностью вмешиваясь в разговор, заметил:
— Выпустила змея жало!.. Быть кому-нибудь отравленному!
— Молчал бы ты, князь сиятельный! — ядовито заметила ему Юшкова. — Не такой у тебя чин, чтобы людей язвить.
— Да я ведь про змею, а не про тебя! — повел плечами шут. — Нешто ты — змея? Что ж, коли сама сознаешься, так я спорить с тобой не буду! Ты ее, государыня, не слушай! — обратился шут к императрице. — Мало ли что она молоть станет? Язык-то ведь без костей… никогда не устанет!
— Твой-то не устал бы! — не унималась Юшкова. — Чья бы корова мычала, а наша бы молчала!
— Собралась на герцога плести, а по дороге на меня наткнулась да и зазвонила во все колокола! — не сдавался Голицын.
— Что такое про герцога?.. Что я про его светлость знать могу? — всполошилась Юшкова, которая не прочь была всячески поссорить свою повелительницу с ее любимцем, но при условии оставаться при этом, по возможности, в стороне. — Это ты, может, на его светлость всякую неправду вознести готов, а не я! — продолжала горячиться Юшкова, исподтишка наблюдавшая за тем, какое впечатление этот разговор производит на Анну Иоанновну.
— Я и правды-то не говорю… не то что неправды! — гримасничая и кривляясь, заметил Голицын. — Моя хата с краю, я ничего не знаю!
— Ты говори, да не заговаривайся! — строго заметила ему императрица. — Чего вы оба герцога к своим хамским разговорам припутали?
— Да это не я, матушка царица, это все она! — с ужимками и притворяясь сильно перепуганным, произнес шут. — Она знает за собою грешок, да и рада его на других взваливать!
— Какой такой грешок? Говори, шутовская твоя харя! Говори! — вся побагровев, затеяла Юшкова одну из тех сцен, которыми она нередко угощала императрицу и которые подчас не столько сердили, сколько смешили ее.
Она допускала при себе подобные перебранки, выбирая для этого моменты отсутствия Бирона, который терпеть не мог ничего подобного и всегда восставал против фамильярного тона, царившего в тесном кружке императрицыных прихвостней.
На этот раз Анна Иоанновна была меньше, нежели когда-нибудь, готова прервать завязавшийся пред нею спор. Она предвидела, что этот спор приведет ее к интересным открытиям.
— Нечего вам перекоряться! Оба наврали, потому что оба — дураки! — произнесла она таким тоном, который старалась сделать миролюбивым, но которым, в глубине своей души, надеялась сильнее разжечь досаду и взаимную вражду противников.