Прасковья все это видела, потому что с сыновьями на поле окучивала картошку. Они все трое бросились к старой картофельной яме и улеглись в ней.
В эту же яму спрыгнул запыхавшийся финский солдат с худым лицом, без винтовки и без фуражки. Он все старался втиснуть в неглубокую яму свое долгое тело, и его длинные ноги касались ног Прасковьи. Он испуганно косил глазами на ревущий самолет, а когда тот пролетал дальше, то растерянно улыбался Прасковье, будто стеснялся ее и детей.
Вот тогда-то Андрюшка, сердито глядя на солдата, сказал: «Это мой папа летает. Он нас не тронет, а тебе задаст!..» Прасковья испуганно зажала ему рот рукой: «Молчи!..» Но Андрюшка вывернул голову и опять свое: «Пусть не лезет в нашу яму!»
Неизвестно, понял ли солдат, что по-карельски говорил ему Андрюшка, но финн почему-то виновато улыбнулся и напоследок показал на улетающий самолет: «Это ваш, ваш. Скоро ваши сюда придут, а мы — домой, домой!» — и ушел к дороге, откуда слышались крики и редкие хлопки выстрелов — добивали раненых лошадей.
Тем дело и кончилось, только с тех пор Андрюшка решил, что обязательно будет летчиком и будет так же бить врагов.
Прасковья разделась, сняла сырые сапоги и, доставая с печи валенки, спросила у младшего:
— Где опять гвоздь достал?
За Андрюшку ответил Сенька:
— Он у Петьки Проккоева на пареную репу выменял. Сам даже не ел.
Андрюшка покосился на брата, потом, елозя языком по нижней губе, улыбчиво уставился на мать.
А Сенька продолжал:
— Выдумал тоже — из-за ржавого поганого гвоздя голодным оставаться!
— Он не поганый.
— Что я не видел?
— Вот и не видел.
— Покажи. Ага!..
— Будет вам! — пристрожила Прасковья, а сама с горечью подумала: «Отчего они ссорятся? Меньше были, дружней жили. Возраст или такая жизнь на них действует, с нехватками? А откуда лучше взять? Уж куда как стараюсь, и трудодней порядком заработано… Что поделаешь, коли все на войну шло. Может, теперь полегчает, и Андрей вернется?»
И от того, что так подумалось, она немного успокоилась.
— Собирайте на стол! — сама вышла в сени, чтоб принести из чулана хлеб.
Но тут по крыльцу протопали тяжелые шаги, и в проеме двери появилась Матрена Руттоева. В довоенном пальто, на голове большой цветастый плат, на ногах туфли. Нагнув в дверях голову, она сунулась в сени, шумно передохнула:
— Эхма! Хоть дух-то перевести! Встречай, девка, гостей. Зойка, где ты там? Плетешься, как старая лошадь!
В сени боком, стараясь быть незамеченной, вошла еще вдова Зоя Баляшкина. Тихо молвила:
— Уж ты не можешь аккуратней.
— Праздник сегодня! — Матрена притопнула ногой. — Верно я говорю, Панюшка, подружка ты наша бессменная?