— Верно, верно.
В приоткрытую дверь с любопытством просунулись Сенька и Андрюшка.
Матрена увидела их.
— А что, мужики, спляшем? Эхма!.. — Она потопала в сенях, заскочила в избу, заплясала-задробила там.
— Сбесилась девка, — улыбнулась Прасковья. — Проходи, Зоя.
А Матрена, кружась по комнате, на ходу стянула с себя верхний платок, пальто и все бросила на убранную кровать. А сама так притоптывала крепкой ногой да приседала грузным телом, что позванивали ложки и тарелки на столе. Еще покрикивала:
— У-ух!.. Зойка, почему не взяла гармонь? Музыку хочу! Андрюшка, почему музыки нет?
Андрюшка только улыбался да мусолил языком губу.
— Ты чего, варнак, улыбаешься? Над теткой Мотей смеешься? Ишь, улыбка-то какая бедовая, что у батьки! И сам, поди-ка, в батьку пойдешь — удалый да бедовый, а? — Матрена остановилась посреди пола вдруг и поглядела в окно, где уже потухал последний луч солнца. — Ох, батьки, батьки… Где-то наши батьки, в какой-то земле лежат они, горемычные? — И сразу Матренино тело, большое да сильное, будто съежилось и ослабло. И она рухнула на кровать, лицом в подставленные ладони, беззвучно затряслась. Одна туфля у нее свалилась с ноги и в наступившей тишине как-то уж очень громко стукнула об пол.
Засморкалась в платок и Зоя, села на лавку.
Тугим жгутом сдавило шею Прасковьи, но она не хотела плакать при детях и выразительно поглядела на сыновей.
Сенька и Андрюшка послушно вышли в горницу, закрыли за собой дверь.
Прасковья отошла к окну и сквозь пелену набежавших на глаза слез тупо поглядела на улицу. С подругой она не заговорила — словами не поможешь, а Матрену еще и рассердишь. Пусть свое отплачет.
«Господи, господи!..» — горячо зашептала сзади Матрена, и Прасковья, высушив глаза, подошла к кровати. Села рядом и стала гладить Матрену по широким плечам.
— Ладно уж, будет, Мотя, убиваться-то. Наверно, не надо сегодня-то. Вот ведь и у меня так тоже, да я ведь не колочусь головой. Дети у нас с тобой…
Матрена повернула к ней мокрое лицо, сказала с придыхом:
— Твое дело, может, вовсе не такое. Послушай, что Зойка сказывает.
— Что сказывает?
Зоя утерла глаза концом платка, распрямилась.
— Что сказывать? Наверно, пустое…
Но Прасковью уже захватила какая-то тайная, хоть и неясная надежда, и она заторопила:
— Нет, уж коли начали — договаривайте. Говорите, чего уж.
Матрена села на кровати.
— Сейчас скажу. Может быть, хоть одной из троих подружек повезло. Если б было так!..
— Да говори ты, говори! Чего узнали?
— Не дергай, сиди смирно! Ну, слушай. — Матрена провела широкими ладонями по грубоватому скуластому лицу, будто хотела согнать с него печаль. — Сегодня Зойка ходила в Уссойлу к фершелице и в сельсовете видела Тароеву Гальку из Питкялахти, невестку Ригоевых. А та говорила, что вернулся Федька Иванов, ее троюродный брат. Прямо из госпиталя, насовсем. И будто бы он похвалялся, что встречал твоего Андрея. Живого видел. Только Зоя-то не поняла, где он его видел — на фронте или в госпитале. Может, в госпитале, ведь сам-то долго там валялся. Ты слушаешь меня? Чего-то побелела…