Она любила тряпки и косметику, но особенно – туфли, обувь вообще. Но любила без фанатизма. Любила вкусно покушать – даже, наверное, больше, чем наряжаться, но рано поняла, что стройным девушкам живется легче, и вычеркнула из жизни тортики и шоколадки. Любила простые удовольствия – кино, танцы, поболтать-посмеяться. Любила пройтись с одной-двумя подружками по Пешков-стрит, а то по Новому Арбату, да и Старому тоже, элегантно отразиться в зеркальных окнах, откушать лучшего в мире сливочного эскимо, после чего чуть выставить вперед и слегка полусогнуть длинную ногу, утвердить на колене сумочку, достать цилиндрик губной помады, зеркальце и свежеотглаженный мамой благоухающий платочек, промокнуть и подкрасить стершиеся губки – и дальше, дальше вдоль витрин, где предъявлены миру искусно подсвеченные всевозможные одежды, парфюмы и бутылки экзотического бухла с глянцевыми этикетками.
Мама, впрочем, для дамского променаду отпускала ее нечасто, зато не упускала случая ядовито прокомментировать макияжи и прикиды бурно созревающей дочери.
– Мейк-ап начинается с чисто вымытой шеи, – говорила мама, например.
Дочь только губы кусала.
В последний школьный год она уже не мыслила себя без повсеместного мужского интереса. Сродни наркотику стал простой выход в булочную. Взгляды скользили, шарили, упирались, цеплялись; одни мимолетные, другие пристально-твердые, третьи откровенные, хамски-масляные; четвертые, самые волнующие, – глубокие, честные, ясные. Донельзя наэлектризованная этими взглядами, от которых бросало то в жар, то в холод, а иногда тянуло внизу живота и кружилась голова, она вечерами бродила по улицам с подругой Надюхой (все прочие отпали, оказались лживые и завистливые, набитые дуры).
Стала ждать принца – кстати, кто бы посоветовал, как выйти к принцу с проклятым шрамом на лице? – но он что-то как-то не появлялся, задерживался, не стучали за углом копыта его белого коня; она подождала-подождала, примерно с полгода, да и перестала. Надоело. Решила выбрать себе хорошего парня из наличных знакомых и приятелей.
Однако все оказалось не так просто.
Где-то, на чьей-то полузабытой ныне хате с высокими сталинскими потолками, с окнами, глядящими в сизую Яузу, под бархатный саунд «Дюран-Дюрана», под бокальчик рома «Гавана Клуб», за сигареткой «Салем», сахарной августовской ночью ускользнула в безвозвратное прошлое ее девственность – честно говоря, не очень и лелеемая ею. А для кого беречь? Принц так и не выехал из-за угла. Вероятно, перехватили конкурентки. Сверстники все вызывали в лучшем случае вялое презрение. Их монотонные монологи о магнитофонах, кроссовках с белыми шнурками и кожаных куртках с заклепками надоедали ей в пять минут – все было явно не то, ради чего стоило жить, тратить себя. Другая разновидность сверстников, в чьей среде разговоры велись главным образом о Кьеркегоре и Акутагаве, а куртки с заклепками высмеивались, Марину тоже разочаровывала, поскольку там сигаретами «Салем» ее никто не угощал. К взрослым мужчинам – а такие уже иногда появлялись возле нее, семнадцатилетней, хотя бы в качестве случайных знакомых – она испытывала недоверие и страх, да и мама настойчиво культивировала в голове дочери необходимую девическую осторожность. Иных взрослых – посолиднее, повальяжнее, с машинами и пиджаками – иногда (очень редко) Марина допускала до себя – поцеловать, погладить, но быстро понимала, что мама права. Взрослые не имели подхода, всегда спешили, примитивно презентовали дешевые шоколадки, норовили схватить за бедра, и пальцы их пахли кислым табачищем.