– Мы уж не чаяли вас увидеть, – заметил прапорщик.
– Виновата, – буркнула Катя. – Обещаю полностью реабилитироваться в глазах личного состава. Попозже. Где мои штаны, будь они неладны?
– На месте ваши галифе, – ядовито заверил Герман. – Мы за них решили насмерть стоять.
– Благодарю, – Катя шмыгнула за дверь, испещренную свежими пулевыми пробоинами.
Парни переглянулись, слушая треск с ненавистью сдираемых темных одежд.
– Павел! – рявкнула изнутри предводительница. – На тебе бричка и имущество. Помнишь рощу, где мы стояли до бойни в корчме? Это у реки, рядом с развилкой дорог. Там и встречаемся. Езжай осторожно, не напорись.
– Как же так, Екатерина Георгиевна? – с обидой сказал юный большевик. – А Прот наш как же? Мы на свежих лошадях мигом их догоним.
Катя вылетела наружу, с яростью затянула на талии ремень с оружием:
– Тогда Прота могут подстрелить ненароком. Или нароком. Он у нас юноша шибко ценный. Погоню они ждать будут. Двинем наперерез, через лес. Герман, ты со мной?
Прапорщик молча кивнул и принялся вдевать сапог в непослушное стремя.
– А я опять в обозе?! – возмутился Пашка. – Я вам что, калека – на облучке сидеть?
– Следуешь без суеты, как основная ударная сила. – Катя взлетела в седло. – После реки нам без тарантаса не обойтись. Да помоги ты господину прапорщику!
Герман, с помощью Пашки, наконец утвердился в седле.
– Ты накоротке повод держи, как мы говорили, – напомнил Пашка, похлопывая кобылку по крупу.
– Пошли, ваше благородие, – приказала Катя, уже слегка жалея, что взяла с собой непривычного к седлу прапорщика.
– Ой, Екатерина Георгиевна, – спохватился Пашка. – А Витка? Я ее с собой забираю или как?
– Она свободный человек. Захочет ехать – не препятствуй, – Катя сдавила каблуками бока своего мышастого.
Из-под копыт летели липкие ошметки грязи. Уже далеко позади остались ободранные ворота монастыря. Двое всадников пронеслись сельской улочкой, полностью вымершей по случаю стрельбы. Прапорщик пока не отставал. Хорошо. Оборачиваться и разговаривать Кате не хотелось. Ветер сушил на щеках запоздалые, глупые и совершенно ненужные слезы. Обидно. И стыдно за собственную наивность. Стыдно. Ладно, свою боль привыкла терпеть. Теперь и чужую запомнишь. Треск зубов под округлой рукоятью «маузера». Безобразно рассеченную щеку. Ужас понимания в небесно-голубых глазах. Раньше боли почувствовала сестра Ольга, что красоту навсегда отняли. Кончилась Елена Прекрасная. Осталась крыса, лживая, тощая, монастырская.
Всё. Кончено. Забыто. Рви вперед, мышастый. Зажрался, обленился, сучье вымя. Работай!