Пасхальные яйца (Егоров) - страница 25

Кто спорит, на их пенсии не разгуляешься, только зачем понапрасну себя растравлять. Не лучше ли мудрость народную вспомнить: «по одежке протягивай ножки». И потом в их преклонном уже возрасте от мяса один вред для сосудов. Здесь недавно в магазине одна женщина, еще даже и не пенсионерка, подсказала ей хороший кулинарный рецепт. «Вот, — говорит, — все предпочитают потрошеный минтай покупать, а я ищу, чтоб цельный был. Он на тридцать процентов дешевле и два блюда из него получается: и первое и второе. Тушки, конечно, жаришь, а из голов и хвостов делаю уху. Морковку с лучком пережаришь, картошечки добавишь, немножко перловки или пшена, кинешь в бульон несколько горошин перца да лавровый листик, и будет уха, что тебе из осетрины. «Попробовала сама по этому рецепту сварить, ну, может, и не настоящая уха вышла, а нормальный рыбный суп. Поделилась этим рецептом с Марьей Александровной, а та не то, чтобы «спасибо» сказать, глаза на нее выпучила и с улыбкой какой-то нехорошей, ехидной протянула: «А, знаете, Тамара Петровна, как супчик ваш называется? — «Тюремная баланда» — вот как!» И по обыкновению своему добавила пару ругательные слов насчет нынешнего руководства страны. Она вообще на язык несдержанна, кто наверху там, все для нее или жулики или алкаши. Культурная женщина, не то, что простая швея-мотористка, а однажды даже матерную характеристику выдала правительству. Ну разве так можно? Она, безусловно, тогда не смолчала, заступилась за людей. Жизнь, кто спорит, хуже стала, но почему одно начальство в этом винить? А продавец ее вчера обсчитал, причем тут президент? А спекулянтов сколько развелось, что их правительство что ли заставляет спекулировать? Просто совесть некоторые потеряли. Она с голоду помрет, но не пойдет к метро перепродавать сигареты, а уж тем более водку, как некоторые старухи делают. Что они сами не понимают, сколько бед от нее? А в электричках хулиганье стекла бьет и сиденья режет, милиционера же в каждый вагон не посадишь! Что говорить, распустился народ, а все виноватых вокруг себя ищем. Марья Александровна упрямица, каких не сыскать, конечно, возражать стала, мол, рыба гниет с головы, это у нее любимое присловье, ну, в общем, чистый Карабах у них получился. Еще бы немного и разругались вконец, но она, хоть и постарше Марьи Александровны на целых двенадцать лет, первая пошла на мировую. «И чего мы, старухи, сцепились? — улыбнулась подружке. — Пусть политики грызутся между собой, а нам-то делить нечего. Что у нас других забот нет что ли?» Марья Александровна еще с минутку, — характер-то надо показать, — поворчала-поворчала, а потом признала ее правоту, но опять же со своей особицей: «И то верно, Тамара Петровна, делить нам нечего, а эти паразиты всех перессорить хотят. Так давайте назло им жить дружно!» Помирились, одним словом, надолго ли — неизвестно. Марья Александровна по любому поводу озлобиться может. Только грел ее осуждать. Муж умер три года назад и осталась она одна-одиношенька. Детей, говорит, им Бог не дал, а, может, сама виновата — не ей судить. А родичей всех поголовно немцы в войну перебили. Она тут на «Родительскую субботу» списочек поминальный составляла — двенадцать имен, и против каждого написала «убиенный». И разъяснила ей, что, когда подаешь «на помин» в родительскую субботу, то надо записывать только ближайших родственников и, если кто не своей смертью помер, а погиб на войне, тогда и надо обязательно это уточнение сделать. У нее список покойников, конечно, побольше получился, чем у Марьи Александровны — двадцать девять душ, и убиенных в нем оказалось чуть ли не половина. Отец еще в Гражданскую сгинул, она его и не помнит, Коля, муж любимый, в сорок четвертом при освобождении Литвы, четыре брата его тоже с войны не вернулись и ее трое — Анатолий, Константин и Василий, и сестра младшенькая Шурочка ушла на фронт добровольно медсестрой и уже в Германии в их полевой госпиталь было прямое попадание снаряда, а дядья, мамины братья, дядя Сережа и дядя Гриша весной сорок шестого пахали поле и на мине подорвались — в Смоленской области немец много мин оставил и долго потом в тех краях, как газеты писали, звучало это эхо войны. А еще после некоторого раздумья внесла она тогда в свой списочек и внучкиного жениха Валерия. То ли аэербайджаны, то ли армяны его подстрелили, в сообщении из части конкретно об обстоятельствах смерти ничего не было указано, просто написали, что трагически погиб при исполнении воинского долга и все. Понятно, Валерия официально нельзя родственником считать, но у них с Викочкой такая хорошая, такая жаркая любовь была, что вернись он из армии, пусть даже покалеченным, они бы непременно поженились, для молодой девушки это ж какое потрясение было, и как упрекнешь ее, что и институт свой заочный забросила, и работ несколько сменила и, как ни плакала, ни умоляла ее бабушка, уехала за границу счастья искать. Соблазнило, дуреху, объявление в рекламной газетке, что приглашает известная французская фирма высоких стройных девушек для работы фотомоделями, то есть, как растолковала ей Вика, будут снимать их для разных красочных журналов, и успокоила, что необязательно голыми, а как раз наоборот будут они демонстрировать новые моды одежды или обуви, или духи или драгоценные брошки и ожерелья. Была бы жива мать, она бы, конечно, не дала бы своего благословения на такую сумасбродную затею, да только уж девять лет скоро, как успокоилась вечным сном ее Таня-Танюрочка. Сорок шесть годочков всего было отпущено дочке пожить на этом свете. Не выдержало ее бедное сердечко обид и издевательств от алкоголика-мужа. Сколько раз ей говорила: «разведись», а Танюрочка в ответ: «да как же можно, мама, ребенку при живом отце сиротой остаться? И любит Юра Викторию, и обещал мне клятвенно, что будет лечиться, я тут адрес одного старичка-шептуна узнала, который от запоев заговаривает». И знахари его заговаривали, и экстрасенсы по-научному внушения делали и в профилактории два раза лежал, а толку — пшик. Полгода от силы продержится и снова в разгул пускается. Развелись они все-таки, когда Вике шестнадцать исполнилось, но и потом он покоя не давал, телефонными звонками донимал, желает, мол, участвовать в воспитании дочери. После развода дочка обмен произвела и они съехались в эту двухкомнатную. Хоть и малогабаритная она, тесноватая квартирка, а правильно говорится «в тесноте да не в обиде». Те два года, что втроем они здесь прожили, для нее так, наверное, самыми счастливыми останутся. Последние года три зятек бывший будто сгинул куда, а, может, и встречалась Вика с непутевым папашей своим да от бабки утаивала. А тут с месяц назад звонок: «Позовите, пожалуйста, Викторию!» Голос изменил, паразит, но она сразу узнала его по пьяному выговору. «Вы, Юрий Владимирович, — попеняла вежливо, — если выпили, ложитесь спать, разговаривать я с вами согласна только, когда будете трезвым». Тут надо было сразу трубку положить, а она чего-то помедлила и последнее слово за ним осталось. И до чего же бесстыжая душа, нет, чтоб извиниться, он еще совести набрался ее попрекнуть. «Грех на душу берете, уважаемая Тамара Петровна, — протянул обиженно и вроде бы даже всхлипнул, — что презираете меня за то, что вино пью. А Христос, он пьющим сочувствовал и воду в вино превращал, а не наоборот». Хотела крикнуть, чтоб не богохульствовал, да он уже отключился. «Ох, уж эти алкаши! — подумала. — Они и на Господа не боятся напраслину возвести».