Кущевское криминальное происшествие в контексте эмоционально-камлающей стилистики ТАНа – не столько кошмарный эпизод, сколько код. Как всполох самоочищения он не распознан, не расшифрован, - он просто отошел и замер в молчании. В свое время «народные трибуналы» присуждали к смертной казни через «отрубание головы», «утопление в проруби», «через повешение товарищем, на которого падает жребий» и т.п. Что такое Кущевка в историко-поступательной проекции? В Отрадной, например, если верить Ивану Бойко, жители априори приговорили местного нувориша зарыть живым в землю. Выполнение бесчеловечного приговора, таким образом, превращается в назидательное публичное «мероприятие», к которому, так или иначе, приобщаются все.
В кущевском злодеянии тема театра – как некой голограммы – была и остается неубывающей. Внешняя абсурдность явно скрывает символическую подоплеку. На первых порах Ткачев твердо, в барабанном формате пообещал выявить преступников и – наказать. Затем, словно поперхнувшись, уперся в развилку: за жестокостью содеянного открылись ритуальные детали – позы убитых, душераздирающие чипсы в детских руках и т.д. Магическая архаика некро-рыночной манифестации стала очевидной…
Бытует мнение, что после суда, вынесшего «заслуженный» сюр-приговор, открылись плоть Иного и дух Иного. Что-то людям подсказывает, что очень скоро ампутаторно-конспирологические реалии обретут зримые параметры. И функционирование «чего-то еще» и «кого-то еще» явит физиологическую оболочку. Коснется ли это Александра Николаевича Ткачева, чья психоделика становится все одномернее и как бы окостеневает? Дать ответ на это сможет только настающее предстоящее. Но то, что конструкция «Ткачев и Ко» - конформистский дубль, вызывающий кричащие ассоциации, – несомненно. И одна из них – хотя бы психоделика Эмиля Золя, гипотетически оживляющая, институирующая и маргинализующая ткачевско-кущевский сидром. В его романе «Разгром» центральные персонажи – Сильвина с Проспером – в поисках «общего языка» с воцарившимся режимом оказываются в «сотрудничающем» с властями квартале Седана. И, – как бы через мрак воспроизводя «здесь и сейчас», видят: «У парадного подъезда, на мелком песке террасы, собралось веселое общество. Круглый стол с мраморной доской окружали кресла и диваны, обитые атласом небесного цвета; эта
странная гостиная мокла под дождем со вчерашнего дня. Двое зуавов, сидя по обоим концам дивана, как будто заливались хохотом; маленький пехотинец, занявший кресло, подавшись вперед, точно держал себя за бока от неудержимого смеха; трое других небрежно опирались на ручки кресел, тогда как один стрелок протянул руку, как будто собирался взять со стола стакан с вином. Очевидно, они опустошили погреб и бражничали на пропалую… Но… солдаты не двигались: они были мертвы. Оба зуава, окоченевшие в своих позах, с искривленными руками, не имели даже человеческого подобия; носы у них были вырваны, глаза выскочили из орбит. Смех солдата, державшегося за бока, происходил оттого, что пулей, влетевшей в рот, ему оторвало губы и вышибло один зуб. Потрясающую картину представляли эти несчастные, как будто весело болтавшие в неестественных позах манекенов с их стеклянными глазами, разинутыми ртами, похолодевшие и застывшие на веки…»