— А сколько у вас, Иван Алексеевич?
— Меня, Куприна и Бальмонта «Знания» осчастливили по одной книжечке. Спасибо Алексею Максимовичу за внимание к нашим никому не нужным персонам. Где нам до Скитальца! Мы ведь даже на гуслях бренчать не научились.
* * *
…И вот теперь, подходя к издательству «Парус», Бунин возле входа столкнулся с Горьким, выходившим с толпой приближенных. Швейцар почтительно обнажил перед Алексеем Максимовичем лысую голову, сдернув с нее обшитую золотым галуном фуражку.
Горький, увидав старого друга, радостно заокал:
— Кого вижу: в Питере сам Бунин! Почему не звоните, почему не заходите, Иван Алексеевич?
— Я только что с дороги. Да и вы, Алексей Максимович, человек занятой, все политикой увлекаетесь…
Горький примиряюще сказал:
— Почто нам пикироваться? В честь Финляндии организовали бо-ольшое торжество. Открываем выставку, потом банкет. Вот, приглашаю вас.
— Все гении, поди, соберутся? — не без ехидства произнес Бунин.
Горький крякнул, прокашлялся и мягко возразил:
— Какие там гении! Скромные служители культуры…
Бунин, усмехнувшись, продолжил:
— А как же! Это прежде у нас гении были наперечет — Пушкин, Лермонтов, Толстой… Теперь же гений косяком попер: гений Мережковский, гений Брюсов, гений Блок, гений Северянин!
Он чуть не выпалил «гений Горький», но удержался. Алексей Максимович покачал головой, что-то неопределенно хмыкнул, а Бунин запальчиво продолжал:
— Урожай гениев! И взращивает этот урожай толпа. Литература ведь нынче не мыслит себя без улицы. А улица, толпа никогда меры не знает, она страшно неумеренна в своих похвалах. Вот она и провозглашает своих «гениев».
Горький помолчал, потом положил большую руку на плечо Бунина:
— Пошлого в этом мире много. Но не все так плохо, право. Вы, как обычно, в «Европейской»? У меня автомобиль, так я за вами заеду. Как на ковре-самолете домчимся. Не банкет, лукуллов пир обещают. Все будут рады вам, Иван Алексеевич.
Вдруг он встрепенулся:
— Прощайте, дела ждут!
На этом диалог был окончен. Горький еще раз нежно и крепко обнял Ивана Алексеевича, прижался жесткой щеткой усов к его щеке, дыхнул на него запахом табака, уселся в лаковое авто, фырчавшее у подъезда, и быстро покатил. На заднем сиденье разместился его «штаб».
3
И все произошло так, как обещал Алексей Максимович. Был автомобиль, была выставка, был лукуллов пир. И съехались на него все те, кого газетчики давно с пышной безвкусицей называли «цветом русской интеллигенции».
Собравшиеся оказались самыми различными людьми — и по возрасту, и по положению на иерархической лестнице культуры. Здоровые, сытые, самоуверенные мужчины в великолепных фраках, благоухающие французским одеколоном. И тут же дряхлая размалеванная старуха со вставной, выпадающей при разговоре челюстью и клочками седых волос на мертвенном черепе, приобщившаяся к культуре едва ли не во времена Гоголя. Кроме того, в зал набились знаменитые и вовсе неизвестные, молодые и старые писатели, актеры, художники, кто-то из министров Временного правительства, иностранные дипломаты, посол Франции.