– А ты его любишь! – вдруг заявила бабка, прищуривая глаза. – Любишь…
Сказанное как обухом по голове ударило Ганну. Она вся вспыхнула и затряслась от возмущения. Совсем старуха из ума выжила, раз болтает такое!
– Да ты не бойся, – усмехнулась беззубым ртом Михеевна. – Чего всполошилась? Нешто любить грех?
– Вот те крест… – судорожно перекрестилась Ганна. – Я об нем как о мужике и не думала! Разные мы. Да и возраст у меня… Какая любовь? Ты что, Михеевна? У него жена, ребенок! А мне мужики сроду не надобны были.
– Дура ты, баба! Любовь не спрашивает. Ей и возраст нипочем, и все остальное. Этого стыдиться не надо. Божье дыхание тебя коснулось, а ты орешь, будто тебе на мозоль наступили. Одно слово, дура!
Ганна чуть не заплакала, так ей стало неловко. Не надо было ей сюда идти. Так нет, принесла нелегкая. Теперь придется сидеть, слушать бабкины глупости.
Михеевна тем временем продолжала водить свечкой над фотографией Филиппа.
– С женой у него неладно… Холод чую. Крепко его отвернуло от супружеской постели.
– Что? – насторожилась Ганна. – Что отвернуло? Ворожба чья-то?
Михеевна покачала головой, задумалась.
– Ворожбы не вижу… Тут другое. Не пойму… вроде молодица есть, а вроде как и нету. Пустота впереди. Пустота и слезы. Нехорошо… Пусть Бог милует!
Бабка поставила свечку и закрыла глаза. Ее сморщенное личико в сумраке горницы было похоже на глиняную маску.
– Уходи! – бросила она Ганне, не открывая глаз. – Я все сказала. Больше не вижу ничего.
Ганна не помнила, как добралась домой. Слова Михеевны о ее любви к Филиппу жгли огнем, стесняли дыхание. Она чувствовала себя преступницей, застигнутой на месте позорного деяния. Господи! Да что же это за беда такая?!
– Тебе плохо, Ганна? – спросила Юлия Марковна, открывая ей двери. – На тебе лица нет! Надо было не ходить в село, а лежать. Я же говорила!
Ганна не смела глаз поднять на хозяйку. Она прошмыгнула к себе в комнату и со стоном повалилась на кровать. Михеевна вскрыла тот нарыв, который Ганна старательно прятала от себя и от других. Наверное, она права, и Ганна полюбила Филиппа Алексеевича, принимая это незнакомое ей чувство за дружеское расположение или родственную связь. Разве Ганна не считала себя членом семьи Чигоренко? Разве она не принимала близко к сердцу все, что касалось и касается Филиппа и Юли? Она ошибалась. Восхищаясь хорошим отношением хозяина, его ровным, спокойным характером, красивой внешностью, Ганна думала, что испытывает к нему обыкновенную человеческую признательность…
– Ганна, выпей вот это. – Юлия Марковна подошла к ее постели со стаканом и ложкой. – Тебе сразу станет легче.