Всю весну и все лето солнце, не зная устали, всходило вблизи круглой водонапорной башни и заходило около торчащей, как поднятый указательный палец, башни католической церкви. Оно никуда не уходило, и в летние дни, все, кто хотел, мог его повидать. А умели ли жители маленького города по достоинству оценить такое постоянство? Отнюдь нет. Солнце — это солнце, ему полагается сиять, белить белье, греть бедняков, покрывать загаром спины, сушить сыры, золотить рожь, исцелять ревматиков, согревать моря, озера и реки, заменять электрический свет, припекать и быть проклятьем для уличных торговцев мороженым.
Станислаус вновь углубился в свою книгу о мире, о земле и людях. Он вновь принялся научно исследовать все предметы и явления. Кусты сирени, оказывается, цвели только затем, чтобы производить семена и размножаться. И аромат их предназначается не для людей, а для самых обыкновенных ночных жучков и оплодотворителей. Человек движется среди цветов, плодов и живой твари, берет себе все, что может ему пригодиться, и все, что ему нравится. Он берет у коровы молоко и пьет его, берет у птиц яйца и ест их, сдирает шкуру с животных и одевается в их меха. Человек на земле поистине паразит и потребитель, и давно ему пора развиться в существо одухотворенное. Но на этом пути ему, пожалуй, немало мешает любовь.
— Что ты думаешь о любви, Людвиг?
— Болезнь подростков.
Неглупо сказано; такое мнение подтверждает научные изыскания Станислауса.
— Как приспичит, я и женюсь. На одну ночь, без всяких законов и бумажной канители. Человек — вольная птица.
— А без хлеба все-таки не проживет, — вмешивается Густав.
— Проживет! — Людвиг, жуя завтрак, вскочил, изо рта у него фонтаном разлетелись крошки. Густав опустил ниже свое забрало.
— Что-то не похоже на то, что ты питаешься одними кухонными запахами, полным солнечным затмением и сушеным громом с молнией.
И в самом деле, аскетом и человеком разборчивым в еде Людвига нельзя было назвать. Брюки туго обтягивали его зад, а вмятины, которые он оставлял на своих креслах, точнее — мешках с мукой, с каждым месяцем становились глубже.
Людвиг не то чтобы просто вспылил или заупрямился. Он не доел свой завтрак, сел на ближайший мешок с мукой и закурил. Он чувствовал себя непонятым и опечалился.
— Придет день, когда ты откроешь газету и прочтешь: «неизвестный убил канцлера». Тогда знай, что это я. Я вас освобожу, рабы закона, и моя голова ляжет на плаху во имя высшей свободы.
Глаза Людвига наполнились слезами. Печаль не пощадила даже его стеклянный глаз. Станислаусу стало жалко Людвига.