— Хайль Гитлер!
Это крикнул прохвост Хельмут и поклонился. Женщина кивнула. Девушка улыбнулась, показав при этом золотой зуб. Хельмут, этот мотоциклетный болван, мгновенно обтер фартуком табуретку и предложил дочери сесть:
— Прошу! Мы еще никого не съели, го-го-го!
Мужчины делали все, чтобы мать и дочь чувствовали себя, как в собственной кухне, окруженные предупредительной заботой и услугами мужских рук. Девушка живо переводила глаза с одного на другого, с предмета на предмет, не хотела никого обидеть, была внимательна, щедро оделяла всех взглядами своих карих глаз и поблескивающими золотом улыбками.
Хельмут держал на вытянутой руке опорожненный лоток, подбрасывал его в воздух и ловил тою же рукой. Все могли убедиться, какой он ладный парень. Даже низенький молчаливый Эмиль преобразился. Не прерывая работы, он повернулся спиной к стене; он не хотел быть невежливым по отношению к женщинам и, кроме того, хотел оградить их от вида своей бедной увечной спины.
— Ты видел когда-нибудь, Эмиль, как на скорости в девяносто километров берут вираж?
— Нет!
— А я вот брал, — бахвалился Хельмут.
— На одном или на двух мотоциклах? — спросил Станислаус.
Девушка рассмеялась. Ноздри ее трепетали, золотой зуб блестел и, вдобавок ко всему, она подтолкнула Станислауса. Нежно подтолкнула, точно приласкала.
— Здесь разговаривают мужчины! — буркнул Хельмут, и в словах его потрескивала легкая неприязнь.
Станислаус тщетно уговаривал себя, что любовь — это болезнь юнцов. Таков был взгляд на любовь у Людвига Хольвинда, а весь подвиг его выразился в том, что он помочился на памятник. В поисках спасения Станислаус обратился к биологии. Он рассматривал любовь с научной точки зрения, называл ее напор гормонов, инстинкт продолжения рода, токование и инстинкт спаривания. Зачем ему, человеку одухотворенному, любовь? Все великие мудрецы и ученые ничего общего не имели с женщинами, по крайней мере в тех книгах, которые Станислаус читал. Их женой была наука, так же как монашки были невестами господа Иисуса.
Девушка снова пришла. На этот раз одна. Хельмут исходил вежливостью.
— Вашей матушке нездоровится, многоуважаемая фрейлейн?
— Благодарю вас, она здорова.
Девушка ничего не имела против того, чтобы ее называли «многоуважаемая» и чтобы за ней ухаживали. Хельмут дефилировал перед ней, как распустивший хвост павлин. Он месил пирожное тесто так, что оно щелкало. Эмиль надел белую куртку, понимающе кивал и сдвинул свой пекарский колпак на затылок.
Станислаус спустился к подножью печи и принялся шуровать в топке. Ох уж это токование! Он же, черт возьми, не тетерев, у которого в крови шумит весна! Состязаться ему, что ли, в любовных словах с этим мотоциклетным болваном Хельмутом и, может, называть девчонку графиней?