— Изучаем земную поверхность, вот она геология, — торжествовал Дуфте. Доставляло ли ему удовольствие видеть, как Станислаус, словно червь, извивается у его ног? Отнюдь нет. Он приказал набить ранец Станислауса кирпичами. Станислаус согнулся. А Дуфте, казалось, вырастал.
— Теперь уж ты скажешь, что ты г....к. Итак, кто ты?
Молчание. Станислаус гнулся все ниже под грузом кирпичей. Он червяк, которому предстоит быть раздавленным.
За десять минут до сигнала на мертвый час Станислаус уже лежал неподвижный, придавленный ранцем с кирпичами. Теперь его уже не могли поднять даже угрозы расстрела. Дуфте стоял над ним, как уродливый идол, вздымающийся к казарменным небесам.
— Я так и знал, что г....к.
Вайсблат и его товарищи унесли потерявшего сознание, измученного Станислауса Бюднера в санчасть.
— А не лучше ли, если бы он все-таки сказал? — сетовал Вайсблат.
Роллинг огляделся. Его ответ был как удар ножа:
— Нет!
На черной табличке над койкой Станислауса было написано мелом: «Г....к Станислаус Бюднер». Так приказал вахмистр. Полковой врач делал вид, что не замечает необычной надписи. Почему бы Дуфте и не пошутить? Ведь это он время от времени помогал развлекаться полковому врачу. Тот во внеслужебные часы приводил своих дам в манеж и, вопреки всем запрещениям, обучал их там верховой езде. А Дуфте обеспечивал им смирных лошадей и отряжал солдат обслуживать манеж.
Станислаус бредил, в его кошмарах мешки с мукой перемешивались с конскими крупами. Пекарь Клунтш подходил к его постели, весь усыпанный цветами.
— Ты опять отметил мне край мишени…
Лилиан измеряла циркулем его бедро и говорила:
— Вот он, иудейский круг, в нем сорок пять граммов.
Какой-то человек с красным толстым носом протягивал Станислаусу пакет:
— Слишком легок, слишком легок, молодой человек. Стихи берем не менее тридцати кило. — Этот человек превращался в отца Марлен — в пастора. Из его рта сочились слова, сладкие, как сироп, сладкие слова:
— Смирение — главное, смирение!
2
Станислаус выдерживает все истязания и за это попадает в карцер, озаряет тьму карцера огоньком любви и надеется на сочувствие прусского ротмистра.
Станислаус пробивался сквозь дебри бреда, страдал от жажды и телесной боли, погружался в мутную воду глубокого сна и снова был выплеснут на берег жизни.
Санитар стряхнул термометр.
— Итак, тебя уже объездили? Значит, теперь ты настоящий солдат.
В обед пришел Вайсблат. Его верхняя губа не закрывала длинных передних зубов, и казалось, что он постоянно улыбается. А когда Вайсблат действительно смеялся, то это был смех первого ученика, получившего двойку по поведению.