Люба почти не вслушивалась в разговоры, которые гудели по всей комнате, и на балконе, куда гости вышли покурить, гудели тоже. Ужин уже окончен, и можно не беспокоиться о том, чтобы вовремя и в должном виде поданы были все блюда. Все уже похвалили и ее голубую форель – ах, Люба, как прекрасно ты научилась готовить традиционные шварцвальдские блюда! – и мамины пироги. Кофе и дижестив взял на себя Бернхард; можно полностью расслабиться.
Потому разговоры и доносились до нее лишь в виде ровного гула. Да они для того и были предназначены, эти послезастольные разговоры, чтобы умиротворять сознание.
– Устала, Люба?
Отец Бернхарда подошел незаметно; Люба думала, что он беседует с гостями на балконе.
– Нет, Клаус, – покачала головой она. – Кристина все заранее подготовила, и мы ведь все делали вместе с мамой.
– Да, твоя мама просто клад. Может, предложить ей выйти за меня замуж? – поинтересовался он.
– Она не согласится.
– Почему?
– Хочет жить так, как она живет.
– Это убийственный аргумент, – усмехнулся Клаус.
– Не убийственный, а исчерпывающий.
– Ты стала говорить по-немецки как на родном языке, Люба.
– Спасибо, Клаус.
Вообще-то для разговоров с ним учить язык ей было почти не нужно. Даже не потому, что Клаус Менцель более-менее знал русский, а потому что Люба с Бернхардовым отцом понимали друг друга без лишних слов.
Она улыбнулась, вспомнив, каким неприятным, даже удручающим он показался ей при первой встрече. До чего же бестолковой она тогда была, как же мало понимала в людях!
Люба прилетела в Германию накануне Рождественского сочельника.
Она ни о каком сочельнике не думала. Правда, о европейском Рождестве в день ее отъезда напоминала Ангелина Константиновна, но Любины сборы в дорогу были такими бестолковыми, такими какими-то лихорадочными, что любые посторонние сведения пронзали ее сознание, как метеоры, и так же, как метеоры, бесследно исчезали.
И когда она вышла из самолета во Франкфурте, то ее ошеломление было таким сильным, что действительность казалась призрачной. И то, как Бернхард поцеловал ее у таможенной калитки, и то, как гудел огромный, невиданно огромный аэропорт, сплошь гудел чужой и непонятной речью, – все это не способствовало тому, чтобы она пришла в себя.
Разрывалось, разбивалось на мелкие осколки ее сознание, и не до подробностей ему было.
Наверное, Бернхард это понял.
– Сейчас мы поедем на поезде во Фрайбург, – сказал он. – Я оставил машину там. А уже оттуда мы поедем ко мне домой и вместе проведем Рождественский сочельник. Ведь он будет сегодня, ты это знаешь?
Вместо ответа Люба то ли отрицательно помотала головой, то ли кивнула.