— А если я все-таки не раскаюсь за всю жизнь и так и умру? Что тогда?
— Тогда ты появишься вновь, в новой жизни, так и не поднявшись на ступень выше, но сойдя на одну вниз, и жизнь твоя будет так невыносима и так полна искушений, что ее и жизнью-то назвать нельзя будет. Может, только тогда ты исправишься.
Представив себе эти повторения, мне стало невыносимо грустно и даже страшно. В моей голове не могла уложиться вся эта бесконечность лестницы, по которой ты то поднимаешься вверх, то спускаешься вниз… Я не мог себе этого реально представить и вообразить. Потом мне показалось все это невыносимой, несправедливой шуткой.
— А если все-таки нет! Что если я все же не раскаюсь?
— Тогда ты опустишься еще ниже, и поверь мне, настанет момент, когда ты не сможешь, просто-напросто не выдержишь и все рано раскаешься, тем самым вновь поднимая себя на ступень вверх. Вот такая моя теория!
— Складно все вы говорите, но, к сожалению, к реальности нашей ваша теория не имеет никакого отношения.
— Смотря, что считать реальностью, — сказал Константин Константинович и испытующе посмотрел на меня.
— Ну, взять хоть наш поезд. Это что по вашей теории?
— Это реальность, но ты должен знать, что нет четких граней. В эту секунду реальность, а в следующую нереальность.
— Все понятно, что ничего не понятно, — сострил я и разлил остатки коньяка в рюмки.
— Как знать, — сказал Константин Константинович и выпил коньяку.
— Константин Константинович, а можно последний вопрос, — закусив сыром, спросил я. Я был уже совсем пьян.
— Конечно.
— А на черта нам сливаться с тем, кто нас породил?
— Чтобы приблизить вечную гармонию всего во всем. Чтобы все негармоничные части гармоничного целого стали гармоничны в себе и между собой. Вот тогда настанет полная гармония целого!
— Ну, вы даете! — восхищенно воскликнул я. — А зачем это нужно?
— Это известно тому, кто тебя породил, — ответил Константин Константинович, и рот его расплылся в улыбке.
За дверью купе послышался голос проводницы: «Москва, Москва, Москва». Я взял сигареты и вышел из купе освежиться. У выхода из вагона стояла вторая проводница.
— Сколько стоим? — спросил я у нее.
— Десять минут, — небрежно ответила она и отвернулась.
На перроне было многолюдно. Все куда-то торопились, шумели, смеялись и плакали. Все эти шумы сливались в невообразимую какофонию, которую то и дело разбавлял густой и липкий гудок поезда. Я жадно закурил сигарету, пытаясь выбросить из головы все то, что мне только что было рассказано. «Какая чушь, какой бред», — восклицал я то и дело.
Над Москвой висела черная грозовая туча, и уже начинали падать на асфальт крупные капли, которые, смешиваясь с пылью, давали этот неповторимый запах дождя. Спиртное действовало на меня пагубно. Я, раз начав, уже не мог остановиться, пока не напивался. Чувство, так знакомое многим, посетило меня на перроне. Я решил быстро добежать до ближайшего киоска купить себе пива. И ведь был абсолютно убежден в том, что именно его сейчас и не хватает. Вечная ошибка человека, не умеющего держать себя в руках…