Не думаю, что это было лучше, так сказать, жестокого изнасилования, даже — полагаю — если бы это совершил прекраснейший и благороднейший из мужчин. Однако я утешал себя следующими соображениями. Во-первых, даже если бы Страбон был таким же плодовитым, как зубр, я мог не бояться того, что забеременею и рожу ему смахивающего на рыбу или жабу урода наследника.
Во-вторых, мне ни разу не пришлось посмотреть в глаза своему обидчику. Даже когда лицо Страбона краснело и искажалось от возбуждения, оказываясь напротив моего лица, его зрачки смотрели в разные стороны и я мог видеть только его глазные яблоки. Казалось, что на мне лежит и вколачивает в меня свой член слепец. Таким образом, мне так и не довелось увидеть в глазах насильника животное наслаждение или злорадный триумф — если даже он сам и пытался обнаружить в моих глазах муку, ужас, унижение или другие чувства, которые могли бы усилить его ощущение превосходства.
И в-третьих, пока все это длилось, я мог вспоминать об Амаламене. Если перед этим я всего лишь смирился с тем, что принцесса умерла сравнительно легкой смертью, от единственного удара мечом, вместо того чтобы заживо разлагаться, то теперь у меня появилась еще одна причина радоваться тому, что Амаламена вовремя погибла, оставшись незапятнанной и неоскверненной. Я был совершенно уверен, что смогу пережить все это лучше, чем она или любая другая женщина, включая и Веледу.
Следует помнить, что на этот раз я, во всяком случае, не был Веледой. Я был Торном — только и полностью Торном, — переодетым в платье Амаламены и внешне похожим на нее. Разумеется, чтобы скрыть свой обман, я инстинктивно вел себя как женщина, но я не чувствовал себя женщиной. Различие это может показаться ничтожным, но в действительности разница была огромна. Видите ли, у всех женщин, с детских лет и до старости, в самой глубине сознания скрыто их единственное предназначение. Женщина может получать радость и наслаждение, если сразу решит, что была рождена для того, чтобы стать матерью и женой. Она может относиться к этому с презрением, если у нее есть другие устремления — если она хочет сохранить монашеское целомудрие или добиться мирских успехов. Тем не менее, кем бы ни была женщина — даже если она мужеподобная soror stupra[1] или амазонка, — она прекрасно понимает свое предназначение, осознает, что изначально создана самой природой как вместилище, окруженное губами, этакий сосуд с отверстием, который наполняют.
Но теперь, поскольку я не был Веледой, мое сознание, включая даже самые потаенные уголки его, было полностью свободно. Более того, я даже не чувствовал, что моя женская сущность подвергается насилию, оскверняется и унижается. Всю эту ночь я словно со стороны равнодушно наблюдал, как Страбон вспахивает лежащее без движения нечто — совсем как когда-то развратный брат Петр оскорблял тогда еще не созревшего, бесполого, ничего не понимающего ребенка Торна.