— Марыся, — просила я, — еще одну ложечку. Последнюю ложечку…
Большие глаза наполнялись слезами. И она держала содержимое ложки за щекой, как маленький ребенок.
— Ну проглоти, проглоти, — умоляла я.
Михал обходил мать стороной. Ему не нравилось, что она спит в его комнате, которая до этого была в его распоряжении.
Как-то я предложила ему пойти погулять. Мы направились в парк. Я пробовала объяснить мальчику, что его поведение по отношению к маме несправедливо и жестоко. Может быть, ее выздоровление зависит от того, как он будет к ней относиться.
— Но ведь мне только семь лет, — ответил он со слезами на глазах.
Михал хотел напомнить мне, что он сам еще ребенок и о нем нужно заботиться, ухаживать за ним. Неожиданно я почувствовала: эти претензии обращены ко мне. С момента появления матери в доме мальчик почувствовал, что я не занимаюсь им.
— Михал, — ласково сказала я. — Мы не должны говорить друг другу, что любим. Мы ведь знаем об этом…
— Я ей тоже не должен этого говорить, — выкрикнул он. — Потому что не люблю ее.
— А ты любишь свою ногу или руку?
— Нет, — удивленно ответил он.
— Видишь, а попробуй без них жить. Так же и с твоей мамой. Это твоя мама. Она тебя родила.
— Но ее не было… А ты была…
Однако же после нашего разговора что-то изменилось. Как-то я вернулась с работы домой запыхавшись — ждала трамвая, потом бегала за продуктами, переживая, что твоя жена слишком надолго осталась одна. Я застала ее в возбужденном нервном состоянии и подумала: чего-то она, видно, испугалась. Прижала ее к себе, гладила вздрагивающие плечи.
— Уже все хорошо, Марыся, все в порядке, — сочувственно повторяла я.
Она высвободилась, явно собираясь мне что-то сказать, но не могла. Наконец дрожащими руками вынула из-под подушки красочный рисунок: дом, забор, дерево и солнце с лучами.
— Это Михал нарисовал?
Она закивала, а потом показала на себя. И я все сразу поняла. Михал нарисовал рисунок специально для нее. Она тяжело переживала это эмоциональное потрясение. И ни в этот, ни на следующий день не могла ничего проглотить. Мы хотели везти ее в больницу, но ей вдруг стало лучше, а потом Марыся сама съела четверть тарелки отвара.
— Видишь, — сказала я Михалу, — каким лекарством может быть доброта.
А он, как бы застыдившись, тихо проговорил:
— Я вовсе не добрый.
Мне стало его жалко. Никто из нас не мог приспособиться к этой ситуации. Она нас перерастала. Точнее, вся наша жизнь вертелась вокруг болезни Марыси, но ей от этого было ничуть не лучше. Но разве имелся другой выход? Пару раз появлялась ее сестра из Кракова, но ее совершенно не радовала перспектива забрать Марысю к себе. Она сказала, что у нее двое детей, они с мужем оба работают и ей требуется какой-нибудь помощник. Мы согласились оплачивать эту помощь, но все наши планы рухнули, потому что при одном лишь намеке на выезд Марыся впала в кому. Мы думали, это конец. «Скорая» долго не приезжала. В больнице ее откачали. То, что она оказалась там, было для нас как упрек, хотя мы навещали ее каждый день и вскоре забрали домой.