Рота наша на учебном центре. Погода все еще паршивая. Серо, дождит. Вот тебе и весна! Зимой такого не было. Ребята в поле, наверное, не просыхают. Уж лучше бы жара.
Один раз тайком от сестры пробрался к телефону. Звонил в полковой медпункт. Хотел узнать, как там Степан. Ответили: отправлен в госпиталь, только не в наш, гарнизонный, а в другой, в Ашхабад, для просвечивания черепа. Видно, дела у него неважные…
А этот «сундук» Куцан, виновник всех бед, здесь, со мной. Наши кровати рядом. Он тоже поправляется. О многом поговорили мы с ним в эти дни. Вернее, говорил он. Я-то с ним не очень. Лежит на спине, заложит руки под голову, глядит в потолок и рассуждает. В первый раз я думал, он бредит. На меня даже не взглянул, а так, сам с собой вроде бы, только в забытьи человек может такое о себе сказать.
– Да-а, не получается, значит. Думал, пусть исключают. Что я теряю? Проживу и без комсомола. Другие живут, и я не загину. Было, было такое… Думал… А вспомню, как вы меня через реку несли, так и зашкрябает на душе. Как думаешь, Агеев, утвердило бюро батальона ваше решение?
– Наверное, нет, - ответил я, - должны тебя вызвать.
– Вызовут - просить буду, чтоб оставили.
В другой раз уж и свет был потушен, все спали, а Куцан вдруг об отце стал рассказывать:
– Очень исключительный у меня батяня. Главная жила в нем - жадность. Это я теперь точно раскусил. По прихоти этой жилы он всю жизнь свою строил. Даже бога себе собственного придумал. «Христиан и мусульман, - говорит, - миллионы, разве всех бог услышит? А у меня вот свой бог. Он только меня обслуживает, и больше никого. Что попрошу, то и должен дать, не скажет, что не услышал…» Помню, дед с нами жил, а потом помер. Батя повздыхал на людях, а вечером сказал матери: «Ну, будя убиваться. Показали уважение, и все. Чего жалеть-то: в доме просторней, расходу меньше». Потом и мать заболела вскоре. Опухоль у нее в мозгу появилась. Поехали мы с отцом навестить мать. Она в райцентре лежала. Я еще малый был. За руку меня батяня водил. Побывали в больнице раз. Через десять дней приехали еще, а нас не пускают. Больные, говорят, общий протест заявили и требуют не пускать. Ну, отец туда-сюда: жена моя, мол, не имеете права! Однако не пустили. Меня отвели, а он так во дворе и простоял. А не пустили его вот почему. В первый раз, когда мы были, такой разговор вышел. Посидел батя у маминой койки да и решил: «Я к тебе, Марья, ездить-то не стану. Чего зря ездить? Дел много в хозяйстве. Когда помрешь, тогда и сообщат». А потом еще, помню, он такое сказал: «Это что, Марья, у тебя на тумбочке?» «Кисель», - отвечает мать. «Дай-кась его малому-то. Пусть выпьет, ему на пользу, а ты одинаково помрешь». И я, гнида, пил тот кисель!