С ночной нечистью каравану почти что и не пришлось столкнуться. Однажды только, после сильного дождя, Катарина велела развести большой костер, всыпала в огонь какой-то пахучий порошок (позже Мариам узнала, что то были толченые ягоды можжевельника) и обошла лагерь, вглядываясь в темноту. Вернувшись, сказала, что сейчас теней еще нет, но могут появиться позже, и приказала от шатров не отходить, чтобы не рисковать.
И всю ночь бродила вокруг лагеря, а утром, когда рассвело, наткнулась на труп в кустах — один из воинов, охранявших лагерь, отошел со своего поста, должно быть, по нужде. Воин был бахристанец, из сотни почетного эскорта, данного султаном сестре. (После король Кирилл отослал этих воинов восвояси, щедро их наградив). Улыбчивая Катарина в тот день была неулыбчивой, и часто плакала. А она, Мариам, теперь по вечерам старалась держаться ближе к Катарине, и просила, чтобы шатры их ставили рядом.
Глупая, глупая юность!
Она спросила тогда Катарину: «О чем ты плачешь? Он всего только воин, ты даже и имени его не знаешь!» — и сама она, Мариам, не знала имени этого бестолкового воина, первого погибшего из сотни джигитов.
Катарина сказала: «Человеческая жизнь священна — короля ли, воина, пахаря. Нет ничего священней, а он умер по глупости, и по моему недосмотру».
Ах, глупая Катарина, мягкотелая, как улитка без домика!
Мариам усмехнулась, вздохнула и раскрыла книгу, где пришлось.
Пришлось на истории добродетельной дамы Алдоны и ее усталого сердца.
Мариам перелистывала страницы, разглядывая картинки. Вот первая встреча дамы Алдоны с пастухом Яковом — юная дама сидит на белом коне, легконогом, гордо выгнувшем шею, а пастух держит в руках ягненка. Вот дама Алдона посещает больных во время мора, из корзинки ее торчит горлышко обвязанной тряпкой бутылки и булка, а по щеке катится огромная слеза. Вот дама Алдона протягивает мешок денег мастеру каменщику — так художник изобразил основание Алдоной обители милосердных сестер. А вот и кощунственная сцена — дама Алдона отказывается стать монахиней, и ее, обнаженную до пояса, бичуют черноризцы. А в конце, в качестве завершающей виньетки, художник нарисовал багряное сердце, разорванное пополам, как если бы оно было из бумаги, и большую каплю крови, истекающую из разрыва.
Книга, конечно, была рукописная — печатни в Межгорье принадлежали церкви, а ни один церковник не позволит себе напечатать эдакое. Мариам посмотрела в начало книги, потом в конец — имени переписчика нет нигде, зато на первой странице красуется гордое «Из собрания Матвея Полянского». Безумец, этой своей росписью он сам подписал себе смертный приговор. Муртаз принес две книжки с такой вот надписью, одну Мариам передала преподобному Кестусу, другую — вот эту — оставила себе. Надо бы ее сжечь, да жаль, больно забавные картинки!