— Не думал, что у ребенка может быть столько мозга, — говорил старик, опираясь на палку. — Он все вытекал и вытекал…
Женщина сидела на парапете и прижимала к себе двух мертвых детей, как срезанные цветы, одного с одной, другого с другой стороны. Без слез. Другая ползла на локтях, пытаясь достать свою оторванную ногу. Самая выигрышная роль досталась одному мужчине. Он висел, как перчатка, вроде тех, что люди, подобрав на улице, вешают на ограждение, — вдруг хозяин вернется за ней. Разрозненные, печальные, грязные перчатки. Так вот, он свисал, как перчатка, с железной трубы, отделяющей тротуар от дороги. Вместо живота у него зияла огромная, обтрепанная по краям круглая дыра. Позади разбегались люди, кто-то тащил носилки, а он так и висел на своей трубе, наподобие спецэффекта.
Гойко в тот день, казалось, сошел с ума, сразу побежал на площадь, кричал телевизионщикам, чтобы снимали всё…
— Может, хоть сейчас они вспомнят о нас!
Подобрал булочку, разломил ее — мякиш был весь в крови, как в соусе. Протянул журналистам:
— Вот наша кровь, берите, ешьте…
Потом в отчаянии выскочил, словно Иуда, бегущий вешаться.
Город молчал. Тот день был надежным. Приехали парни в маскировочных костюмах, в голубых, как небо, касках… люди поддались обману, подумали, что это ангелы-хранители, что все закончилось. А сейчас госпиталь был заполнен плотью, которую нужно сшивать. Гора тоже молчала. По телевизору только и делали, что крутили эту кровавую пленку. И звери наверху разбрелись по норам пить ракию, чтобы отпраздновать свою славу.
Мы уехали через два дня. В дома подали электричество, ночью в Сараеве заработали все стиральные машины. Я посчитала это хорошим знаком. Мы доехали до Загреба на автобусе, в котором даже кондиционер работал, — обычно на нем возили паломников в Черногорию. Из Загреба спокойно вылетели на самолете. Мне так много хотелось сказать Диего, а вышло только:
— Как насчет тарелочки спагетти?
Диего улыбнулся.
У него покраснели глаза: первое, что следовало сделать, — это показаться врачу. Тогда я думала, что никакие небесные силы не промоют нам глаза.
За иллюминатором чистое небо
За иллюминатором чистое небо. Никак не могу насладиться его безмятежностью: мирная жизнь, пассажирские авиалайнеры, перелетные птицы. После короткого полета мы спускаемся по трапу под белое крыло самолета. Нас встречают счастливое небо, легкий ветерок с моря и ласточки, вернувшиеся в город.
Нас ожидает папа: он похудел, дополнительные темные линзы опущены на стекла очков с диоптриями. В своей старой хлопчатобумажной рубашке он похож на условно освобожденного. Радостно улыбаясь, горячо обнимает нас. Как будто мы из отпуска возвращаемся. Тут же наклоняется, хватает у меня из рук чемодан, тянется и за чемоданом Диего.